Последний год
Шрифт:
Протопопов втайне надеялся, что Сазонов ничего не знает о его встрече в Стокгольме. Откуда ему знать? На случай, если знает и спросит, Протопопов приготовил два ответа: серьезный и этакий полегче, с шуточками и оговорочками. Он еще надеялся на то, что Сазонову не до Стокгольма, в Петрограде кто-то уже шепнул ему, будто министр висит на ниточке…
Мысленно перекрестившись, Протопопов вошел в кабинет. Сазонов что-то писал за столом. Увидев вошедшего, он отодвинул от себя бумаги и, выпрямившись в кресле, на приветствие Протопопова сухо
— Ну вот, ваше превосходительство, мы выполнили свою тяжкую миссию, — начал Протопопов с тяжелым вздохом, усаживаясь в глубокое кресло. Сазонов с непроницаемым лицом смотрел на него, чуть сузив глаза.
— Выступать приходилось по три раза на день, — продолжал Протопопов, глядя и не глядя на министра. — А где выступление, там прием, а значит, и застольные спичи. А чего стоят одни их репортеры! Бульдоги с мертвой хваткой! Не чета нашим. И каждому ответь, а что ни вопрос, то какая-нибудь каверза… — Он говорил, все более оживляясь, но голова начала кружиться, закололо иглами в затылке — пронеси, господи… Он продолжал сбивчивый рассказ, боясь остановиться, надеясь, что ему станет лучше.
Сазонов и не ждал услышать от него что-нибудь значительное или интересное об Англии, которую сам прекрасно знал, разве только о том, как выглядит Лондон сейчас, когда война. Но об этом он не услышал, и, когда Протопопов принялся рассказывать об опасностях морского путешествия, Сазонов перебил его:
— Что за слухи о какой-то вашей встрече в Стокгольме? Протопопов умолк на полуслове. В затылке кололо сильнее — если не пронесет, он совершенно потеряет власть над собой и может наговорить бог знает чего!
— Сущая чепуха, ваше превосходительство, — ответил он со страдальческой улыбкой. — Какой-то тип пожелал со мной встретиться. Я даже фамилии толком не узнал и даже думал, что иду на встречу с моим знакомым коммерсантом Ашбергом.
— А кто же там оказался?
На Протопопова накатывали теплые волны — это приступ.
— Некто… боже, дай вспомнить… кажется, Варбург… или что-то в этом роде… может быть, Варбут…
— Ну хорошо, а в чем суть? — Сазонов вынул из жилета часы и положил перед собой.
— Не стоит вашего внимания, — махнул рукой Протопопов, и голова его стала опускаться на грудь.
— А все же что именно? — спросил Сазонов, точно не видя странного поведения визитера, он думал сейчас только о том, как помешать Протопопову попасть к царю в ближайшие два дня, чтобы успеть предупредить того об опасности стокгольмской ситуации.
Протопопов медленно поднял голову, вздохнул с гримасой улыбки на пожелтевшем лице и сказал:
— Поверхностный зондаж нашей позиции в войне… безответственные предложения. — Он сжал в комок всю свою волю, чтобы остановить приступ.
— Какие предложения? — Голос министра стал металлическим.
— Я же сказал, безответственные.
— Будьте так любезны сказать, какие именно?
— Чтобы в Европе все по справедливости, а Россия
— У меня только что был Протопопов…
— Я все знаю, — ответил Бьюкенен. — Гнуснейшая и опаснейшая история. Необходимы срочные и решительные меры.
— Я уезжаю в отпуск в Финляндию, — сообщил Сазонов.
— Это немыслимо!
— Я уже простился с царем. И это он настоял на моем отпуске.
— Можно это исправить?
— Нет. Я же сам доложил царю о своем крайнем переутомлении.
— Проинструктируйте Нератова, порекомендуйте ему держать тесную связь со мной.
— Хорошо…
Сазонов некоторое время неподвижно сидел в кресле с окаменевшим лицом…
«К черту все… Разум здесь бессилен… Все идет само собой… Катится как камень с горы… Может, даже хорошо, что я уеду. В конце концов, что я могу сделать один? А когда вернусь, по крайней мере, хоть эта гнусная история будет уже позади…»
Из министерства иностранных дел Протопопов поехал домой — ему захотелось скрыться от всех, от всего, даже вот от этой шумной улицы, запереться в квартире, где никто не будет рвать ему нервы, и если уж навалится приступ, там он перетерпит его в одиночку.
Все кувырком. Сазонов теперь его смертельный враг. Родзянко, тот прямо взбесился, руки не подал, сказал: «Вы взяли на себя позорную роль…» Неужели он промахнулся и этой встречей в Стокгольме перечеркнул всю успешную поездку в Англию, все свои прежние заслуги?
В пустой квартире — семья жила на даче — едко и омерзительно пахло: жена, как всегда, съезжая на дачу, разложила на подоконниках яд против мух. Во всех пяти комнатах мебель была сдвинута в кучи и покрыта коврами, густо засыпанными нафталином. Только в его кабинете все стояло на своих местах, и здесь пахло меньше. Он приоткрыл окно, придвинул к нему кресло и сел, вытянув ослабевшие ноги… Проклятый приступ стоял за спиной, теперь уже не иглы кололи затылок, а начиналось то, что он называл ознобом головы. Мысли возникали в ней как бы помимо его воли и тут же исчезали. Июльские сумерки сгущались в ощущение страха.
«Неужели я погубил себя? Так хорошо все шло… Я завоевал Англию, все их газеты курили мне фимиам, называли мыслящим политиком русского стиля. Один репортер спросил на пресс-конференции, что я сделал бы прежде всего, если бы стал премьер-министром? Я ответил — первым делом я бы помолился богу. Как аплодировали! На другой день мой ответ во всех газетах. Так все шло на подъем, на подъем, и вдруг все летит в пропасть…» Ему стало тоскливо и горько, жалко себя, в глазах у него защипало, и горло стиснуло. И тотчас нахлынула теплая волна, подхватила его и понесла, понесла… Припадок начался.