Последний характерник

Евтушенко Валерий Федорович

На последовавшем затем банкете Кисель вновь говорил о том, что король прощает Хмельницкого, дает свободу православию, увеличивает реестр казаков до 12 000 или даже до 15 000, дает ему гетманство. Взамен требуется лишь быть благодарным, прекратить смуту, не принимать крестьян под свое покровительство, а внушать им повиновение законным владельцам. Слушая Киселя, Хмельницкий все более мрачнел и хмурил брови. Внешне он старался сохранять такт, но душевные переживания у него были созвучны тому, о чем ранее кричали в толпе казаки.

Когда уже все были в легком подпитии, гетман произнес, обращаясь к Киселю: «За великие милости королевские покорно благодарю, что же касается до комиссии, то она в настоящее время начаться и производить дел не может: войска не собраны в одно место, полковники и

старшины далеко, а без них я ничего решать не смею, иначе могу поплатиться жизнью. Да, притом, не получил я удовлетворение за обиды, нанесенные Чаплинским и Вишневецким.»

При последующих встречах Адам Кисель намекнул, что реестр может быть увеличен и до 20 000 тысяч, а казакам будет разрешено воевать с Турцией, на что гетман, как бы подводя итог сказанному, откровенно заявил: «Напрасные речи! Было бы прежде со мною об этом говорить: теперь я уже сделал то, о чем не думал. Сделаю то, что замыслил. Выбью из ляцкой неволи весь русский народ! Прежде я воевал за свою собственную обиду; теперь буду воевать за православную веру. Весь черный народ поможет мне по Люблин и по Краков, а я от него не отступлю. У меня будет двести тысяч, триста тысяч войска. Орда уже стоит наготове. Не пойду войной за границу, не подыму сабли на турок и татар; будет с меня Украйны, Подолии, Волыни, довольно, достаточно нашего русского княжества по Хельм, Львов, Галич. Стану над Вислою и скажу тамошним ляхам: «Сидите ляхи! Молчите ляхи! Всех тузов, ваших князей, туда загоню, а станут за Вислою кричать — я их и там найду. Не останется ни одного князя, ни шляхтишки на Украйне; а кто из вас с нами хочет хлеб есть, то пусть войску запорожскому будет послушен и не брыкает на короля».

Эта программная речь запорожского гетмана прозвучала как манифест предстоящих грозных событий, заставив комиссаров побледнеть от страха, потому что все они понимали — эти слова не пустая угроза, Хмельницкий действительно может их воплотить в жизнь.

Слушавшие своего вождя казацкие полковники, одобрительно шумели, полностью разделяя его мнение, и говорили: «Уже прошли те времена, когда ляхи были нам страшны; мы под Пилявцами испытали, что это уже не те ляхи, что прежде бывали. Это уже не Жолкевские, не Ходкевичи, это какие — то Тхоржевские, да Заенчковские — от зайца дети, нарядившиеся в железо! Померли от страха, как только нас увидели».

В ходе этих встреч еще много было высказано угроз в адрес поляков, Хмельницкий ссылался на патриарха иерусалимского, который благословил его на войну за веру православную, вскакивал с места, топал ногами, кричал на комиссаров. Пленных Хмельницкий Киселю тоже не отдал, заявив, что передаст их на следующей комиссии, если будут приняты его условия, а именно: полная ликвидация унии на всей территории Украйны; назначение воевод и кастелян на Руси только из православных русских; войско запорожское остается расквартированным на территории Украйны со всеми казацкими вольностями; гетман подчиняется королю; иудеи изгоняются из Украйны; Иеремия Вишневецкий никогда не должен быть коронным гетманом. Что же касается вопроса о главном для поляков — количестве реестра, то Хмельницкий на него прямо ответил Киселю: «Зачем писать это в договор? Найдется нас и сто тысяч, будет столько, сколько я скажу». Предложенные комиссарами условия гетман зачеркнул, не вдаваясь в их обсуждение. Таким образом, было решено продлить временное перемирие только до Троицына дня, демаркационную линию провести по рекам Припяти и Горыни, а на Подолии — по Каменцу. Собственно, это было решение гетмана, о согласии комиссаров он не спрашивал.

Прощаясь, Хмельницкий в немногих словах откровенно объяснил, почему он не может согласиться на другие, более умеренные условия договора. «Не знаю, — сказал он, — как состоится вторая комиссия, если мои молодцы не согласятся на двадцать или тридцать тысяч реестрового войска и не удовольствуются удельным панством своим: Не сам по себе откладываю я комиссию, а потому что не смею поступать против воли рады, хотя и желал бы исполнить волю королевскую».

Искренность Хмельницкого не вызывает сомнения — бесспорно сам он был бы готов согласиться даже с менее выгодным договором, чем предлагали польские комиссары, но став во главе всенародного

освободительного движения, он, несмотря на свое гетманство, оказался заложником у народных масс. Казацкая верхушка, хотя и допускала нелицеприятные высказывания в адрес польских комиссаров, все же готова была к компромиссу с Короной, но камнем преткновения явилась чернь. Бывшие рабы, вкусив воздух свободы, взяв в руки оружие и сбросив со своей шеи панское ярмо, ни под каким предлогом не желали возвращаться к прежнему подневольному состоянию. Сейчас они представляли собой организованную вооруженную силу и при малейшей попытке превратить их снова в рабов, гетман и старшина были бы уничтожены физически. Кроме того, и среди казацкой старшины у Хмельницкого были недоброжелатели, которые не преминули бы воспользоваться ситуацией.

Конечно, Серко и Верныдуб обо всем этом узнали значительно позднее, а в то время, когда комиссия Киселя только возвращалась в Варшаву, один из польских шляхтичей по фамилии Стрижевский собрал отряд из нескольких сот человек и внезапным ударом захватил Бар, вынудив расквартированный там небольшой гарнизон казаков брацлавского полка, обратиться в бегство.

Серко и Верныдубу об этом стало известно через несколько дней. Они и раньше знали, что зимой вдоль Горыни и Случа казацкие гарнизоны малочисленны, а казаки брацлавского полка, которым стал командовать Данила Нечай, распущены по домам, поэтому пытаться отбить Бар назад просто некому.

— Пока Нечай соберет своих казаков, да покуда они отобъют Бар у ляхов, пройдет немало времени, — завел разговор Остап, думая о чем — то своем.

Серко внимательно посмотрел на него, поняв, о чем тот размышляет.

— Да и у нас сил маловато, едва половина полка укомплектована, — заметил он, — хотя оно конечно, Бар, как крепость имеет важное стратегическое значение, нависая с юго — запада над казацкими территориями. Оставлять ее в руках у ляхов нельзя.

Посовещавшись, приятели решили все же, несмотря на малочисленность своего отряда, попытаться освободить Бар, а заодно и проверить на что годятся их охотники. К этому времени полк уже был наполовину сформирован, поэтому собрать его не составило труда. Пятьсот всадников не ахти какая сила для штурма такой крепости, как Бар, но ведь и у Стрижевского солдат не больше. Кроме того, на стороне охотников была внезапность, вряд ли поляки опасались, что кто — то сейчас попытается отобрать у них неприступную крепость.

Без обоза и артиллерии марш занял около трех суток, у всадников с собой ничего лишнего не было, помимо оружия и боеприпасов, имелся лишь запас продовольствия и фуража на неделю. У некоторых охотников, рассчитывавших не столько воевать, сколько разжиться трофеями, такая спешка вызвала недовольство. Часть из них открыто роптали, заявляя, что Серко обрекает их на бесславную гибель, так как такую крепость, как Бар, пытаться взять штурмом бесполезно. Кое — кто во главе с одним из мурафинских мелкопоместных шляхтичей Петром Одинцом, даже прямо заявляли, что намерены возвратиться назад и дальше служить под командой Серко не станут.

Когда до Ивана дошли слухи об этом, он объявил привал и, выстроив полк, сказал:

— Каждый из вас пришел сюда добровольно, никого насильно записываться в охотники не тянули. Но все, кто включен в полковой реестр, теперь обязаны подчиняться законам Войска Запорожского. Первый и наиважнейший из них — это беспрекословное подчинение начальнику в военном походе. За неповиновение полковнику — смерть! За трусость и бегство с поля боя — смерть! Каждый должен эти законы усвоить и строго соблюдать. Вернемся из похода, не захотите больше состоять в полку — дело ваше. А сейчас будет так, как я скажу.

— Да не слушайте вы его, что он нам сделает, — Одинец, широкоплечий, лет тридцати мужчина, ростом едва не с Верныдуба, выехав вперед из строя, обернулся к своим сообщникам, — возвращаемся, паны — браты, по домам и пусть попробует нас остановить!

— Остановить, — рассмеялся Серко недобрым смехом, спрыгивая с лошади, — а зачем мне тебя останавливать? Я тебя, хлопче, убивать буду. А ну спешивайся и выходи против меня. Я безоружный, а ты с саблей. Ну, чего ждешь!

Он сбросил керею и жупан на землю и, оставшись в одной холщевой рубахе, стоял, сложив руки на груди.