Последний хранитель

Борисов Александр Анатольевич

В этом доме жила и работала наша Маманька — единственный человек, к которому я мог бы сейчас без особого риска обратиться за помощью. Её знали все. Она тоже — почти всех, но никого конкретно. Наша, постоянно мигрирующая с берега в море братия, была для нее на одно лицо, как она говорила, «сынульки». Маманька — типичный советский продавец со всеми свойственными профессии достоинствами и недостатками, стопроцентный типаж и для журнала «Фитиль», и для «Доски почета». Есть общая радость, есть общее горе. Бывают еще случаи массового психоза, когда всему коллективу край, как хочется выпить. Те, кто накануне крепко накануне поддал и совершенно другие, что вообще считались непьющими, вдруг зажигаются идеей: что-нибудь сообразить. Чаще всего такое случается, когда судно стоит на ремонте, где люди страдают без денег намного сильней, чем от каждодневной пахоты на измор. В один из таких моментов, кто-то, вдруг, вспомнил о стокилограммовой бочке с селедкой. Ее прихватили по случаю у рыбака-карела, с которым делились топливом в Белом море. Такую селедку в нашей стране едят в одном-единственном месте — за высокой кремлевской стеной. Обитает эта деликатесная рыбка тоже в одном-единственном месте: в уникальном островном микроклимате Соловков. (Если кто интересуется, может почитать на досуге «Красную книгу», там о соловецкой селедке много написано). Бочку мы тогда привязали к парусу на палубе верхней надстройки, да так про нее и забыли. Когда душа коллектива желает праздника, нет преград на его пути. При помощи веревочных талей, бочку с рыбой опустили на палубу. А потом, как любимую женщину, несли на руках до самой дороги.

Задача по воплощению коллективного замысла в конкретный конечный результат была возложена на боцмана Маленковича. Леха — это наша легенда. Дружбой с ним гордятся, как орденом. Таких здоровенных мужиков я, честно признаться, раньше не видел. Говорят, до прихода в колхозный флот, он ударно трудился молотобойцем на кузне. Как-то, в один присест, мы скушали с ним семнадцать бутылок водки, а когда она кончилась, пошли в кабачок. В такси меня развезло, но Леха не бросил друга в беде. Он занес меня в ресторан, усадил за стол, стал заказать выпивку и закуску. Халдеи, естественно, встали в позу и пригрозили вызвать милицию. Но Леха — на то и Леха, чтобы гасить любые конфликты. — Тише, — сказал он, — не разбудите! Вы знаете, кто это спит? Это спит специальный корреспондент «Комсомольской правды»! Ему почему-то поверили. Наш столик обходили на цыпочках. Я спокойно дремал на его необъятной груди, а он пил осторожно, чтобы не разбудить. Никто, никогда не видел Маленковича пьяным, впрочем... и трезвым тоже. Он был легендой, на фабрике творил чудеса. За это его и терпело начальство с широкими лычками. Леха в море мог быть кем угодно: рабмастером, тралмейстером, боцманом, а то и простым матросом — в зависимости от того, где требовалось заткнуть дыру. — Ах, ты, гад, — говорили в кадрах, — водку пьянствуешь, разлагаешь?! Ну-ка, быстро на «Воркуту», она без боцмана на отходе стоит. Наверное, Леха был ненастоящий еврей: каменных палат не нажил. Его не особо жаловала даже родня, по слухам, обитавшая где-то в Москве. Леха болел за общество, делился с друзьями последним.

Вот и тогда он пер эту бочку в гору, без перекуров. Остальные просто присутствовали. Продавцом, кстати, назначили, опять же его. — Ты, Леха, еврей, — сказал Сашка Прилуцкий, доставая из-за пазухи синий халат и резиновые нарукавники, — тебе и рулить. Цену за селедку мы определили самую смешную. Товар пошел на ура. Смятые пятерки и трояки уже вываливались из бездонных карманов Лехиных шароваров.

Тогда еще незнакомая нам Маманька, как обычно, в одиннадцать часов, открывшая свой магазин, столбом застыла на низком пороге и ожидала развязки в позе Наполеона со скрещенными на груди руками. Время от времени она укоризненно покачивала головой. Увидев ее, Леха посчитал свою миссию исполненной до конца: — Остальное так разбирайте! — крикнул он озадаченным покупателям. — Людей пожалели бы, ироды, — сказала тогда Маманька, — вишь, как по рылу друг друга хлещут! Устроили тут... коммунизм. Вы б занесли вашу рыбу ко мне: я бы и с вами по-человечески рассчиталась, и покупателей не обидела, и сама бы что-нибудь заработала. С тех пор мы всегда так и поступали. Маманькин телефон на «Двине» знали на память, наряду с телефоном диспетчера. И свято блюли единственное условие: среди продавцов должен быть хоть один человек, которого она помнит в лицо. После каждой такой операции в разряд абсолютно надежных переходили все новые лица, но первые есть первые. Подойдут, бывало, на «Двине» мужики: — Слышь, Антон, мы тут рыбный обоз снаряжаем. Ты сходил бы для верности... Никто из нас до сих пор Маманьку не подводил. Так что за нее я был абсолютно спокоен.

Поселок находился в низине. Он залег вдоль залива широкою лентой и смотрелся с горы, как одна сплошная окраина. Постепенно редеющие заросли окончательно перешли в перелесок. Я настолько ушел в себя, что чуть не свалился в глубокую яму. Попробовал ее обогнуть — наткнулся на деревянный крест. Тьфу ты, да это же кладбище! Частоколы оградок как будто бы выросли из земли. У одиноко стоящей могилы, я приметил литровую банку с живыми цветами. Там должна быть вода! Я шагнул к ней, почти не скрываясь, хотел было выдернуть из земли, но не успел. С железного памятника смотрела мне прямо в лицо, разбухшая от давних дождей, фотография Игоря — парнишки из нашего экипажа, погибшего два года назад. Я оставил банку в покое, присел на скамейку и закурил. — Привет, Игорек, — сказал я ему, — стало быть, свиделись. Извини, что без водки, не по-людски. Как-то спонтанно все получилось. Ты не поверишь: целых четыре года жаждал свободы — и вот она! — прячься, где хочешь... Будто бы ставя крест на моей беззаботной жизни, в небо ударили отблески фар и крытые брезентом машины пустились в обратный путь. До нужного дома было всего ничего: метров сто пятьдесят. В старой воронке от авиабомбы, я наткнулся на довольно глубокую лужу. Наконец-то напился и привел себя в относительно божеский вид. Там же переоделся в не совсем еще старые джинсы, легкую куртку из мягкой кожи, и замшевые ботинки. От старой одежды избавился кое-как: завернул в прорезиненный рокон, забросал мелким мусором и прелой листвой. Если найдут — пусть знают, что я еще жив. Маманька как будто специально поджидала меня за дверью. Увидев, испуганно отшатнулась: — Ф-фу, сынок, напугал! Я-то думала, это сестра прорвалась сквозь кордоны. У нас тут страсти мордасти: бандита какого-то ловят с собаками. Ты в комнату проходи... рыбу принес? — Выше бери, Маманька, — бодро ответил я, выкладывая содержимое сумки на стол, — сегодня вернулись из рейса. Это тебе, подарки от верных гвардейцев. Вот только магнитофон... его бы хотелось продать. В глазах у Маманьки вспыхнул азарт: — Сколько? — Мне, в принципе, все равно. Хватило бы на билет. Дашь пару стольников — не обижусь, а если больше — спасибо скажу. Азарт сменился разочарованием: — Дешевишь. Контрабанда, что ли? — Да нет, неприятности у меня. Улетать срочно нужно. Можно я позвоню? — Умер кто? — Вроде, пока нет. — Ну, зайди в прихожую, позвони. Телефон за дверью, на полке. Я сейчас звук в телевизоре уберу и за деньгами схожу.Маманька скрылась в соседней комнате, захлопала ящиками серванта. Диктор в «ящике» беззвучно озвучивал последние новости. Потом появился видеоряд: Московские улицы, танки, бронемашины, люди с железными прутьями, сомкнувшиеся в плотную цепь. Попробуй, скажи им сейчас, что демократии не бывает. Любому покажут «права человека». — Что там, в Москве, за бардак? — полюбопытствовал я, набирая знакомый номер. — Какую-то «ГКЧП» будут громить, — отозвалась хозяйка. — Что это за зверь, можешь не спрашивать. Сама покуда не разобралась. Ну, что, дозвонился? Ни одна из московских квартир не отвечала. Может, Наташка что-нибудь прояснит? Я снова затарахтел диском, выждал четыре безответных гудка... — Алло! — затрепетало над миром, — алло, папочка, это ты? — И тут же отчаянный крик, — Уходи-и-и!!! Где-то рядом с Наташкой послышался шум, гул рассерженных голосов. А потом телефон замолчал. Будто отрезало.

Я тупо уставился в телевизор. Изображение дрожало и прыгало. Наверное, оператор бежал. Потом появилась расплывчатая картинка, будто украденная из моей памяти. Широкая московская улица, старенький тесный дворик. Окна знакомого дома почему-то распахнуты настежь. Потом, крупным планом, фотография Векшина... чье-то тело под простыней. Тело какое-то усеченное. Там, где широкие плечи должна венчать голова, белое полотно резко оборвалось. Я как будто ослеп. Потом все заполнили огромные маманькины глаза. Она отняла у меня телефонную трубку, осторожно вернула на аппарат: — Что? Плохо? Я упал на ее плечо и заплакал. Откуда-то появился граненый стакан с коньяком. — На, выпей, полегче станет. — Легче уже не станет. Я пойду... мне идти надо. — Вот, — сказала Маманька, — здесь ровно... Ее оборвал колокольчик, затренькавший в тесной прихожей и частый, настойчивый стук в дверь: — Федоровна, открывай, это участковый! — и уже из-за предохранительной цепочки, — можно к тебе?

— Входи уж. Я втиснулся в промежуток между плотной гардиной и открытой балконной дверью. — Спасибо за приглашение. У тебя посторонних нет? — Откуда ж им взяться? Разве что, ты? — А деньги в руке? Для кого приготовила? Взятку мне предложить, наверное, хочешь? — Ну, ты, Огородников, скажешь! Мы, слава Богу, не ГКЧП, законов не нарушаем.

Это я для сестры — Танька с вечера позвонила: достала по великому блату импортный холодильник, а три тысячи не хватает. Вот и подумала, что это она, заполошная. — Танька твоя теперь, разве что утром приедет. Дорога на Мурманск все еще перекрыта. — Что ж вы? Ловили, ловили, да не поймали? — Да кого там ловить? — участковый крякнул с досады, — ветра в поле? Ни фотографии, ни толкового описания. Запер я в нашем «клоповнике» пару бомжей. Знаю их как облупленных, а пришлось задержать. Приказано сверху: изолировать всех посторонних. Ну ладно, Федоровна, бывай! Мне еще сорок квартир обойти надо, не считая частного сектора. — Вот, — сказала Маманька, возвращаясь в прихожую и к прерванному разговору, — здесь ровно три тысячи. Если нужно еще — скажи. — Не стоит того эта мыльница, — попытался отнекаться я. — Бери, бери! — мягко настояла она, втиснув деньги в мою ладонь, — мне лучше знать, стоит или не стоит. Коньячок тоже выпей. Куда мне его теперь, обратно в бутылку? Так разолью половину... Я выцедил бодрящую влагу. В голове прояснилось. — Тебе ведь нужно в аэропорт, — с сомением в голосе сказала хозяйка. А знаешь, сынулька, что? Дам-ка я тебе парочку «Плиски». За деньги тебя в Мурмаши вряд ли кто повезет. Во-первых, опасно, а во-вторых, деньги они что? — сегодня есть, а завтра сгорят, как порох в ладони. А коньячок валюта стабильная, даже в сухом законе идет отдельной строкой. И еще... ты, сынок, если хочешь незаметно уйти, прямо с балкона на землю шагни. У меня тут не высоко: этаж вроде второй, а гора под балконом повыше первого. — Спасибо, мать, — сказал я от всей души, — а это тебе.Массивная серебряная цепь и кулончик с двумя бестолковыми рыбками упали в ладонь Федоровны. Я купил их Наташке, но не довез. И нисколько не жаль. Потом я шагнул с балкона на рыхлый склон и пошел, почти не таясь. В памяти отпечаталось обезглавленное тело под казенной, не знавшей любви, простыней и бурые пятна крови. Прости, отец! Когда-нибудь я научусь успевать во время. Вот только к тебе навсегда опоздал. Ты это знал, отправляя свое письмо и, как всегда, отвечал за каждое слово. Еще я видел его глаза с прыгающими в зрачках бесенятами: — Антон, иди скорее сюда. Иди, пока Наташка не видит. Смотри! Рыжие веснушки на широкой спине все в глубоких царапинах. — Залез куда? — Не куда — на кого! Ох, и баба, гренадер, а не баба! Из Риги ко мне на недельку приехала. Соскучилась. Будто бы нет там, в Прибалтике, мужиков! Губищи такие, что полморды засасывает. Вырвусь от нее, воздуха хлебану, а она все целует, целует. Тебя, — говорит, — одного люблю, а как до любви дело дойдет, спину мою на лоскуты истязает! Не уж то у баб это вроде инстинкта? Отец никогда не был женат — служба не позволяла. Наташку он удочерил, когда она была уже школьницей. Ее родители — разведчики по линии ГРУ — погибли, уходя от погони, под городом Ла-Рошель. Теперь уже никто не поверит, но всемогущий шеф Евгений Иванович Шилов боялся своей дочурки пуще провала. Наверное, потому, что, скорее, она была для него матерью, чем он для нее отцом. Дня через два после случая со спиной, он, опять же, тайком, он показал мне две мягкие рукавички на шелковой ленточке, продемонстрировал спину и с гордостью пояснил: — Понял, сопляк, что такое техника безопасности? Прости родной, но я навсегда запомню тебя таким.

Глава 10

Заметно похолодало. Во время отлива Гольфстрим уже не столь щедро дарит городу тепло своих вод. Пришлось возвращаться к месту последней лежки за теплым рыбацким свитером. В воронке от бомбы я еще раз перекурил, вздохнул и направился к Игорю.

В устоявшемся свете луны могилка преобразилась. Обрела небольшую гробницу и довольно приличный памятник. Ограждали периметр тяжелые якорь-цепи. Все что внутри ограды, было засыпано керамзитом. На фотографии Игорь как будто с похмелья - распухший и грустный. Не велика беда: как говорила когда-то бывшая моя благоверная, «тебе все равно, с кем пить».

— Ну, что, старина, прибодримся? — я щедро плеснул на гробницу и тоже сделал пару глотков.

Все в этом мире двигалось. Все, кроме Игоря. «Михаил Карпачев» нес свои ходовые огни в сторону морского вокзала. Крытые брезентами ЗИЛы, тяжело завывая, карабкались на трассу, цепляясь за низкое небо узкими лучами противотуманных фар. Всего машин было чуть более двадцати.

— Нет, — возразил я своим невеселым мыслям, — осилить залив вплавь, совсем безнадежное дело. Любой посторонний предмет на его безупречной глади — как казенный треух на новогодней елке. Он сразу же лезет в глаза и не потому, что большой, а потому, что весь вид портит. Ну, давай, Игорек, еще по одной. Это мое прощание с морем. Никогда — слышишь? — никогда не примерю я на себя эти слова: Грустить в начале рейса не резон. Как будто неизбывную потерю Я все еще нащупываю берег, Ударившись глазами в горизонт. Прости меня, далекая земля, За то, что я, твой непутевый житель, Смотрю в свою последнюю обитель С далекой точки. Точки корабля. Нет, Игорек, больше не посмотрю. Я теперь человек земли. Между тем, колонна машин, уже оседлавшая трассу, начала движение в сторону Колы. Метров через пятьдесят-шестьдесят ЗИЛы слегка притормаживали. Черные тени на ходу прятались под брезент.

Эх, выскочить бы на обочину, вцепиться в кузов последней машины, да промчаться с ветерком до моста! Нет, это тоже не вариант. Попробуй, предугадай: кто и с какой стороны вздумает в этот кузов запрыгнуть? Другое дело, проскочить через автостраду сквозняком, прорваться на скалы и шагать по ним параллельно трассе. Да, это почти реально. Такой вариант можно оставить, как запасной. Но опять же, есть риск. В темноте можно сломать ногу, потерять ориентир, или наткнуться на военный патруль. Остается поселок. Вот манит меня туда! Из врагов — один участковый и тот застрял с проверкой в многоэтажке. По моим прикидкам, долго ему еще ходить по квартирам. Коньяк я оставил на столике. Чужие здесь не ходят, а своим грех не выпить за упокой души. А с душою у Игоря было все в полном порядке. К чувству опасности привыкаешь легко. Кажется, что так было всегда. Весь мир охотится на тебя и даже поселок, старый и добрый знакомый, отгородился от общего прошлого колючей завесою отчужденности. Слишком рано обезлюдели улицы, погрузились во тьму. Бедные обыватели, перепуганные ужасными слухами, забились в щели, как тараканы и притаились там, не дыша, огородившись от опасности черными провалами окон. Только у самой окраины, за пивным павильоном, тускло светит одинокий фонарь. Да из-под двери центральной котельной брызжет полоска света. Я потянул ее на себя.

В топке гудел уголек. Весело гудел. Видно «шевелили» со знанием и со старанием. В углу, за необструганным грязным столом, два мужика равнодушно резались в карты. Время от времени оба прикладывались к кружкам с горячим «кочегарским» чайком. Моему появлению никто даже не удивился: пришел, значит надо. В местной среде, где кто-то когда-то с кем-то обязательно выпивал, своих определяют сразу, по запаху мыслей. — Привет! — пробасил один, как будто расстались с ним только вчера, — проходи, гостем будешь. Что там сегодня в колхозе курят? Я бросил на стол раскрытую пачку: — Трава. — Такая трава сейчас по талонам и то не вдоволь. Как ходилось, рыбачилось? — Ничего, перестраиваемся. Валюта в кармане зашевелилась. Машину привез японскую, но с европейским рулем. Еще не обмыл — нечем. Так что запросто может сломаться. Обстоятельства не позволяют. В город от вас не проскочишь, а у Федоровны только коньяк и того кот наплакал. — Ты у Казачки был? — Был, — не моргнув глазом, соврал я, — так она меня даже на порог не пустила. Откуда, сказала, я знаю, кто ты такой, может бандит? Мужики рассмеялись: — С нее станется. Ну, нас-то она как-нибудь различит. Не обмыть тачку — самое последнее дело. Надобно пособить. Я вытащил стольник: — На все.

— На все, так на все. Мы скоро. А ты пока, если желаешь, в душе можешь помыться. Видок, честно говоря, у тебя не ахти и рыбой несет за версту. Там, в душе и мыло есть и мочалка. Даже бритву кто-то забыл. Помыслы у мужиков были чистые. Я проверил и принялся стягивать свитер. — Ты только не обижайся, — оба остановились в дверях, — мы тебя на замок немножко запрем. Участковый, тот еще хрен с горы, к нам с недавних пор ни ногой, но если тебя случайно увидит, хайло поганое точно растопырит. А то и на хвост упадет… Я долго плескался в горячей воде. Глядя в осколок зеркала, поскоблил физиономию тупой безопасной бритвой. На всякий случай, смахнул усы.