Последний хранитель
Шрифт:
— Ладно, — согласился двойник — попробую объяснить. Понять — все равно не поймешь, может, хоть что-то вспомнишь? Представь себе маленькую петлю в бесконечном клубке Мироздания. Там нет ни границ, ни граней. Там нет ни добра, ни зла в человеческом их понимании. Там все существует вне эталонного времени, вне оценок стороннего наблюдателя. Это и есть Путь Прави — акупунктурная точка пересечения двух наших Вселенных, наложенных друг на друга — одна навстречу другой. Отсюда заглянуть в будущее так же просто как вспомнить прошлое. Ведь время — всего лишь скользящая линия перехода из одной такой точки в другую. Петля за петлей: настоящее, прошлое, будущее — такими стежками и вышит Путь Прави. Здесь каждый реальный миг обусловлен жесткими рамками: с одной стороны общим и личным прошлым, перетекающим в память, с другой — интуицией — точно такой же памятью, только о будущем. Но все это в узких пределах одной вероятности, одного эталонного времени, где нельзя ничего изменить. Изменения канут в новую вероятность, а тело времени прирастет новыми клетками. Отсюда библейское «не возжелай зла». Ибо посылом своим, человек создает сгусток черной энергии в новом вероятностном поле. Особенно лихо это получается у тебя. Твоя интуиция — это не память о будущем, а черт знает что! Звезды устали тебе помогать. Ты плодишь вероятности как кролик потомство. А все почему? — между нами нарушена межвременная связь, потому что ты все забыл и практически перестал быть Хранителем. Что помешало тебе вернуться в пещеру и снова пройти обряд посвящения? Не было времени, денег?
По правде сказать, я хотел, но боялся прикоснуться к своему отражению. Все получилось само собой. Я схватил его за руку, чтобы прервать неприятный для меня монолог и опешил. Нет, эта кукла далеко не из воздуха! Рука была настоящей, по-человечески теплой. Но и это еще не
— Это я-то не справлюсь?! — телячий восторг переполнил мое существо. — Я сделаю все, что ты скажешь: брошу пить, помирюсь с женой, найду нашу пещеру и сам проведу обряд Посвящения. Только... только позволь побывать в твоем времени, и хотя бы разок взглянуть на него! — Хорошо! — согласился он. — Мы обсуждали такую возможность. Только это будет не реальное время, а еще одна вероятность при минимуме действующих лиц. А я здесь пока управлюсь и без тебя.
Тонкий мир не засунешь в систему координат. В нем нет точек отсчета — только духовные уровни. Первый из них — это Чистилище — детский сад для разумных субстанций, созданных по образцу и подобию Рода. Здесь души умерших отрешаются от земного, привыкают к своей космической сути. Ибо… всему свое время, и время всякой вещи под небом. Что может сдержать освобожденный разум? Сила его божественна, безгранична, но еще не имеет вектора. По сути своей он свободен и далек от земных забот. Чтоб удержать его под контролем, нужен какой-то якорь, привычный ориентир. Вот почему душа, отлетающая от тела, связана с ним оковами страха первые девять дней. Здесь все пропитано страхом. Липкое, противное чувство. Очень трудно подняться над ним, и сделать решительный шаг к бездне. Падение было недолгим. Почти мгновенным. Как в детстве полеты во сне. Вздрогнул — не успел испугаться — проснулся. Я шел по пустой гравийной дороге. Под ногами ворочался крупный булыжник. Рокада была еще та — колдобины, бугры да заплаты. Она — то петляла, то резко взбиралась на высокий пригорок, то снова срывалась вниз. У входа в крутой поворот над дорогой нависла скала. Позади, за моею спиной, обрывалась крутая, долгая насыпь. Вокруг ни клочка зелени. Лишь изредка — сухие колючие заросли. Осень. И здесь осень. Над головой небо, цвета дорожной пыли. В нем — свинцовые облака — пузатые, беременные дождем. Свое пребывание здесь я принял как должное. Люди не удивляются снам, даже самым невероятным. Они в них живут и принимают это, как данность. Дед говорил, что каждый из нас, как бы он на работе ни вкалывал, наяву отдыхает. Основная нагрузка на мозг ложится во время сна. А когда говорил? В той или этой жизни? Впрочем, какая разница? Я огляделся. Местность до боли знакомая. Хожено по этим горам, перехожено! Афганистан. Последний участок трассы перед спуском в долину Пянджа, о котором слагали песни безусые пацаны, у которых потом не слагались взрослые жизни. Поэты сильнее чувствуют фальшь, даже если они не признаны: Солнце скалит и скалит
свой единственный зуб. Перевалы да скалы, да дорога внизу. Будто выстрелы в спину, рвутся с неба лучи, а последняя мина затаившись, молчит… Простенький дворовый мотив на четыре аккорда «квадратом». Эту песню пел пьяный безногий минер на перроне Витебского вокзала. Я тогда очень спешил, но к черту послал все дела и дослушал ее до конца. Жизнь, по большому счету, и есть бесконечное ожидание. Впрочем, уже недолго. Если, конечно, все пойдет так, как когда-то уже было. У поворота меня должна подобрать «БМД» — боевая машина десанта с раненым на броне. У парня контузия, перелом позвоночника, а в нем — очень ценные сведения. Я усмехнулся, потому что все помнил и мыслил критически.Должна подобрать, если все пойдет так, как когда-то уже было. А если не так? Ведь это не мое время, а всего лишь это одна из его вероятностей, в которой мне разрешили увидеться с дедом. А там, в настоящем, мое тело заперто в тесной каюте. Кажется, так? Солнце продралось сквозь плотный кордон туч. Ударило по глазам. В памяти замелькали картинки из каких-то других вероятностей. Информационные смерчи мешали сосредоточиться: Нет, — кричало мое подсознание, — это агония. Мина взорвалась у тебя под ногами. Неужели не помнишь?! Ах, да! — ошалевшая память податливо откликнулась болью и четкой картинкой: …Ничего не предвещало беды. Я резал ножом веревки на запястьях спасенных заложников и взрыв под ногами не смог просчитать. Просто не было для этого никаких предпосылок. Вспышка, тупой удар по ногам, запах земли, пропитанной кровью и мгновенный рывок на свидание с вечностью. Мое тело валяется в луже крови на пологой горной вершине. Неужели все настолько серьезно? Я попытался вернуться назад, но не смог. Время как будто сошло с ума. Видение схлынуло. Сменилось другим. Наконец, в голове прояснилось. Жрать хотелось по-прежнему. В карманах штормовки я обнаружил всего лишь один сухарь, — кусочек солдатского черного хлеба, закаленный в походной духовке. Нет! — сказал я себе, — так не бывает! Если это действительность, то она не права. Собираясь на караван, я всегда забивал под завязку карманы. Сухарь — второе оружие — незаменимая вещь при восхождениях на вершину. Пока он раскисает во рту, дыхание идет через носоглотку, и не срывается даже при длительных переходах. Где-то недалеко сердито заворчал двигатель. Заклубилась дорожная пыль. Наконец-то! Только это была совсем другая машина — бортовой «ЗИС» с решетками на стоячих фарах. Надо же, какой раритет! — Невозможно дважды войти в одну и ту же реку, — усмехнулся знакомый голос, — даже если это — река времени. Я не стал поднимать руку. Понял и так, что это за мной. Пришлось молодецки карабкаться в кузов и трясти там пустыми кишками на ухабах и рытвинах — неизбежных последствиях минной войны. Скамеек в кузове не было. Впрочем, мои попутчики до сих пор обходились и так. Три монолитных фигуры в тяжелых плащах из брезента как будто вросли в борт. Их бесстрастные лица скрывались за глубокими капюшонами. С моим появлением, они настороженно смолкли. А ведь только что говорили. От их напряженных поз исходила ненависть — тяжелая, как походный рюкзак. Я это чуял нутром, потому, что узнал этих людей. Только их занесло в этот осенний день совсем из другого прошлого.
Тем временем, «ЗИС» опустился в долину. Или куда там его занесло?! Пейзажи за бортом менялись настолько стремительно, что голова шла кругом — не грузовик, а машина времени! Будто бы кто-то нетерпеливый перелистывал слайды, проецируя их на серое афганское небо. Вот и грустный российский пейзаж: золотое пшеничное поле за околицей деревеньки, невысокий холм у реки да ворота старого кладбища. Один из попутчиков опустил капюшон. Легкий загар, тонкие злые губы, волевой подбородок, еле заметный шрам у виска… — Выходи, — тихо сказал Стас, — не задерживай. Здесь ожидают только тебя. Я спрыгнул на землю. Не подчинился приказу, нет. Просто понял и осознал: так надо. Машина ушла. Это было очень некстати. Я не успел попросить прощения у этих ребят. За то, что когда-то хотел их убить, а может быть, даже убил, а может, хотел спасти — да вовремя не успел.
Это было какое-то странное кладбище. Здесь не экономили на земле. Гранитные памятники стояли как часовые в периметрах просторных оградок. Я шел по широкой аллее и удивлялся. На этом погосте православных крестов не было — одни только красные звезды, а под ними таблички со знакомыми именами и фотографиями. Всех этих людей я когда-то знал, всех успел пережить и всем задолжал: кому жизнь, кому деньги, кому любовь. Кто-то их здесь собрал, чтобы предъявить моей совести: от деревенских погостов, парадных мемориалов, холодных морских пучин… — Антошка, ты где? Ау! Этот голос из детства снова сделал меня мальчуганом. Я вихрем помчался к высокой седовласой фигуре, распахнув руки крестом. Тот же синий пиджак в полоску, штаны с пузырями в коленях, парусиновых сандалии. В уголках пронзительных глаз — сети морщин. Только высокий лоб смотрится непривычно без глубокого шрама над переносицей. От деда Степана по-прежнему пахло семечками и табаком. Я вдыхал и вдыхал этот забытый запах. На душе стало светло и покойно. Даже совесть, как измаявшаяся от жары цепная собака, с легким ворчанием свернулась в клубок. — Ну, ну, полно тебе, — дед отстранился и пристально посмотрел на меня. — Все образуется. Хочешь, песню спою? — Ох, и знатная песня! Пу-па, пу-па, коза моя, Пу-па, пу-па, буланая, Пу-па, пу-па, иде была? – Пу-па, пу-па, на пасеке. Пу-па, пу-па, чего взяла? – Пу-па, пу-па, колбасики. Я хотел засмеяться и крикнуть «еще», но вспомнил, что давно уже взрослый. — Успокоился? – дед ласково потрепал меня по щеке. — Теперь говори. Только быстро. У нас с тобой мало времени. Нужно еще стереть эту безумную вероятность. — Почему ты меня при жизни так сильно любил, а после того как наказывал хворостиной, ложился в кровать и плакал? А же знаю, что плакал! — выпалил я, сильней прижимаясь к нему. В его потеплевших глазах заплескались живые слезы: — Миром правит любовь. Она существует во всех вероятностях и для всех человеческих ипостасей. Вспоминая кого-то добром, ты влияешь на общее прошлое, и даже — далекое будущее. — Научи меня снимать душевную боль, — скопившиеся на сердце слова хлынули из меня, как слезы из глаз. — Твой маленький внук очень устал, начинает спиваться, и процесс этот необратим. Я теряю близких людей, а с ними — частичку себя, потому, что еще никогда никому не помог. Дай отдохнуть, разреши мне остаться рядом с тобой! — Глупости! — дед взъерошил мой седеющий чуб. — Здесь ты уже никому не поможешь. Запомни, Антон: страж неба на нашей земле — совесть людская. Это и есть вечная душевная боль. Ее не унять, пока каждый живущий не скажет себе: придет ли когда-нибудь справедливость для всех? — о том я не ведаю, но здесь и сейчас поступаю по совести. Стожар — это шест, идущий к земле сквозь середину стога. От верной его установки зависит самое главное: устойчивость и равновесие. Помни об этом, глядя на Млечный Путь — осевое созвездие Мироздания… Дед Степан развернулся на месте и ушел, стуча костылем по плотному гравию…
Я очнулся в своей каюте на втором этаже надстройки. Двойник сидел за столом, и что-то писал. В переполненной пепельнице дымился свежий окурок. Быстро же ты пристрастился, напарничек!
Это была самая первая мысль в своем эталонном времени.
— А то! — отпарировал мой дубликат, — я тебя, между прочим, тоже напарничком кличу… В то же мгновение, все его мысли и действия, все, что происходило на судне за время моей самовольной отлучки, легко и обыденно отпечаталось в моей памяти. Будто бы это я, а не он взял со стола у Орелика ключ «вездеход», отомкнул дверь, покурил у пяти углов и вместе со всеми поплелся в салон, за бланками таможенных деклараций. И сейчас, лежа на койке, я натурально вдыхал дым табака, видел его и своими глазами заполняемую строку и чувствовал в руке авторучку. — Стоять, — возмутился я, мысленно обращаясь к фигуре, склонившейся над столом, — по-моему, ты пропустил самое интересное: где все это время находилось мое… черт побери…
Сколько раз я смотрел на свою рожу, выскабливая ее безопасной бритвой, а тут не узнал. Чужими глазами, со стороны, я выглядел слишком уж… непривычно. Вот щенячий восторг сменился секундной растерянностью, легкий толчок, вспышка… и ничего. Говорить что-то вслух было больше незачем. Я считывал не только образы и слова — все порывы его души. С каждой секундой общения он становился все более мной, а я — им. Так может, не стоит зря транжирить энергию Космоса? Ведь обо всем мы можем договориться и существуя в одном теле? Кажется, он (в смысле, я) это умею.
— Ты прав, — согласился двойник, — наверное, интуиция мне говорит то же самое, что и тебе. Это общая память о нашем ближайшем будущем. Не сговариваясь, мы делали одно дело. Собирали в пакеты письма, записки, и документы — все, до чего не должны дотянуться чужие враждебные руки, добавляли для тяжести ненужный железный хлам и бросали в иллюминатор. Когда последний из них ухнул на дно залива, где-то поблизости затарахтел вертолет. Не по нашу ли душу? Если так, мы управились вовремя. Потом я достал из-под кровати аптечку. Двойник накладывал жгут, нащупывал вену. Я видел все это глазами, но опять нисколько не чувствовал. Как будто бы это делали пальцы моей руки.Он выкачал из меня полный стакан крови. В голове закружилось, перед глазами побежали круги. Клубящийся огненный шар снова заполнил все мое существо. Я огляделся. В каюте никого не было. — Ты уже здесь, братец? — спросил я у мерцающего пространства.
Но он не ответил. Рубаха слегка разошлась у меня груди. Под ней я увидел знакомое изображение атакующего в прыжке леопарда. Оно наливалось красками, становилось объемней и четче. Неужели вспомнил?
…Я очнулся на мягкой постели из свежесрубленных веток, пожухлой листвы и мягкого мха, с головы до ног укрытый синей фуфайкой деда. Она пахла дорогой, дымом костра, горечью табака и жареными семечками. Было еще темно. Где-то там, за горами, только лишь обозначилась розоватая дымка рассвета. Дед колдовал над костром. Шевелил обугленной палкой черно-красное пламя, умирающее в угольях. — Вставай, Тошка, пора завтракать, — и как он понял, что я проснулся? Пахло печеной картошкой. Но внизу, под тонким слоем земли, исходила обильными соками запеченная в глине курица. Как я это определил? – не знаю. Только этим волшебным утром я видел и понимал много больше обычного. Нужная и ненужная информация хлынула в мою голову, мешая сосредоточиться на чем-то одном. И я понял… вернее, не «я понял», а кто-то мудрый, живущий во мне, ненавязчиво посоветовал что-то в этом процессе познания систематизировать и фильтровать. Дед, как обычно, сидел на корточках, опираясь спиной на громадный обломок скалы. С другой ее стороны зиял чернотой широкий провал. Скала нависла над ним очень многозначительно, как школьная формула, которую только что вспомнили, но еще не успели произнести. Это и был последний оставшийся вход в нашу пещеру. Я огляделся. На этом горном плато лес рубили без выходных. Беспорядочно сваленные деревья плавно граничили с освобожденными от излишества бревнами. Те, в свою очередь, соседствовали с неподъемными круглыми плахами, еще не изведенными на дрова. У края обрыва теснились поленницы размерами с кубометр. А сразу от них далеко вниз простирался накатанный желоб. По нему и сплавлялся в долину конечный продукт. Работы у лесорубов было еще много. Об этом свидетельствовал добротный дубовый стол, установленный под раскидистой яблоней «дичкой» и пара широких скамеек на вкопанных в землю столбах. Ели мы почти по-домашнему. Дед печально посматривал на загубленный лес. Дуб, граб, бучина — деревья элитных пород. Но вырасти им довелось в месте глухом и малодоступном. По змеящейся кольцами узкой тропе на лошади сюда не взобраться. Даже верхом. Вот и шел этот ценный лес исключительно на дрова.До войны дед работал столяром. Рубанок в его руках мог творить настоящие чудеса. Вот он и переживал. Нет, так мне не думалось еще никогда. Без малейших усилий, помимо своей воли, я вникал в самую суть. Каждая клеточка тела дрожала от избытка энергии. Хотелось ее расплескать, проверить себя в деле. Но дед не спешил. Как бы ему намекнуть? Если так?Утро, мол. Скоро сюда по тропе поднимутся лесорубы. Наша пещера открыта, — сказать или не сказать? Я с надеждой посмотрел на него. Он в ответ усмехнулся. Наверное, не хуже меня знает, что звезды, ведущие нас по жизни, просчитали все варианты. — Баба Оля нас уже заждалась, — наконец, разродился я весьма обтекаемой фразой.Дед вытер пальцы о густую траву, потом о штаны и начал сворачивать самокрутку. Последнюю папиросу он выкурил прошлой ночью. — Вижу, солнечно у тебя на душе, — хитро улыбнулся он. — Ну, ладно, хвались козаче. — Чем хвалиться? — скромно потупился я. — Сумеешь ли ты для начала спуститься в долину по этому желобу? — Дед ожидал ответа — не действия. Это читалось в самой постановке вопроса. — Наверное, нет, — я с сомнением взвешивал шансы. — Ты бы точно не смог. — Вот как? А почему? — У берега над самой рекой доски подгнили. На скорости вряд ли проскочишь — там что-то вроде трамплина. И жесть в этом месте покрыта ржавчиной. Стала шершавой и тормозит. — Молодчага! — одобрил дед. — Давай-ка вернемся к костру.Я шел за ним гордо, уверенный в своих силах. Все в это дивное утро получалось легко и просто. Эх, жаль, что Колька Петряк не видит. Он бы от зависти лопнул. А Танька Митрохина… Почувствовав мое настроение, дед лукаво скосил глаза на осколок скалы, нависший над тайной пещерой. — Ну, это совсем просто, — раздухарился я, — Можешь даже не говорить! Махина была высотой в два моих роста, чуть больше в обхвате, но стояла она ненадежно. — Ну-ка глянь! — перебил меня дед. — Что там, в костре, картошка? Ты разве не всю вытащил? Я, сдуру, схватил рукой закопченный округлый голыш и скривился от боли. — Ах-хах-хах!!! Дед пошутил по-взрослому. Я понял его и простил. Ведь нельзя нарушать традиции. Когда-то давным-давно, на точно таких же приемных экзаменах и с ним сыграл ту же самую шутку его дед — старый Аким. Будем считать, что это — еще одно испытание.Блокировать боль я тоже теперь умел. И был настолько самонадеян, что не считал это очень большим достижением. Шагая к обломку скалы, я уже видел и понимал всю систему рычагов, стопоров и пружин. Знал, что нужно делать для того, чтобы открыть пещеру в следующий раз. Ведь это так просто! Нужно всего лишь найти точку приложения силы. Легкого толчка оказалось достаточно. Скала плавно продолжила остановленное движение и привычно опустилась на место. Туда, где всегда и лежала. Земля дрогнула. Глубоко под ногами загудели своды пещеры. С края обрыва сорвались мелкие камни. Покатились по склону, рождая лавину. Сработал и встал на взвод механизм противовеса.