Последний из праведников
Шрифт:
В силу такого стечения обстоятельств военные воспоминания господина Кремера настолько перепутались с воспоминаниями любовными, что вскоре опустевшее по вине людей место на теле и боль сердечной пустоты слились для него в единый сплав горечи, и порой ему казалось, будто и сердце и левое яичко сразил один и тот же удар, хотя подобные мысли не вязались с его возвышенными понятиями о любви.
«Фашизм, — думал он вначале, — это дешевый балаган на улицах и в правительстве. Скоро всех загонят назад в их пивные или посадят в тюрьму. Скоро старая добрая Германия накажет своих расшалившихся детей».
К первым проявлениям фашизма он отнесся философски, сдержанно и осмотрительно, как и полагается старому, испытанному гуманисту. Декрет о телесных наказаниях вызвал у него улыбку. Но когда он узнал,
Синагога загорелась поздно вечером. К утру остался лишь почерневший остов. Два дня дымилась мертвая синагога над Штилленштадтом. Окно его квартиры на шестом этаже выходило во двор, и господин Кремер смотрел на высокую балку, торчащую посреди пепелища как обвиняющая рука, указывающая на христианский фасад старого дома.
Счастье еще, что со времени нашествия коричневорубашечников евреи не часто ходили в свой храм, так что, когда загорелась синагога, в ней находился всего один верующий. Больше жертв не было. Однако еще целую неделю соседи жаловались, что от развалин дух идет. Пахнет, полагали они, старым евреем, которого дым уносит в мирное небо Штилленштадта.
Этот погребальный дух очень неприятно щекотал ноздри господину Кремеру. Своему коллеге и другу господину Гартунгу, который всегда заговаривал с ним о евреях, господин Кремер сказал, что его, Гартунга, речи полны огня. Тот сделал вид, что не понял намека, но очарование дружбы было разрушено: в этот день после занятий они пошли врозь, на расстоянии пятнадцати метров друг от друга по той самой улице, по которой утром и вечером, начиная с первого октября 1919 года, ходили только вместе.
Однако механизм, который должен будет привести нашего деликатного гуманиста в концлагерь, еще не был как следует запущен. Когда колесо смерти сделало свой первый оборот, он был таким медленным, что господин Кремер его просто не почувствовал.
Школа насчитывала около пятнадцати «еврейских гостей» (как теперь любили называть учеников еврейского происхождения) и примерно столько же членов организации юных гитлеровцев. Но когда последние напали во дворе под каштаном на евреев, многие «аполитичные» ученики (детская душа — загадка) приняли сторону юных гитлеровцев в этой военной игре. Соединение евреев было смято, и на глазах у всех учителей победители, издеваясь над пленными, поволокли их через весь двор, а учителя старательно отводили рассеянный взгляд в сторону. Эти римские забавы наводили господина Кремера на разные мысли, но, боясь навлечь на свою голову императорский гнев, он ограничивался лишь тем. что прохаживался у дальней стены, а не у той, что ближе к каштану, где собирались евреи. Иногда все же он не выдерживал их криков и уходил в учительскую уборную, где в сумрачной тиши громко сморкался. Всякий раз, когда он чувствовал, что к горлу подступает ком, он трубил в носовой платок, а потом выходил из уборной с распухшим красным носом. Эта уловка не осталась незамеченной.
Однажды на перемене прямо под ноги господину Кремеру покатился Эрни Леви, которого преследовали два юных гитлеровца. Ганс Шлиманн стал побежденному коленом на спину, и тот, разметав окровавленные руки по земле, закрыл глаза. Ганс схватил Эрни за волосы и повернул лицом к небу, словно хотел заставить его молиться.
— Ну как, отпала охота играть? — крикнул Ганс, сверкая белыми зубами.
Он, казалось, не придавал ни малейшего значения тому, что господин Кремер стоит совсем рядом. Тот растерянно погладил лысину, покачнулся на своих длинных ногах, со вздохом процедил сквозь желтые зубы: «Послушай, дитя мое…», но вдруг схватил юного гитлеровца за шиворот и отшвырнул в сторону.
Двор замер при виде такого святотатства.
А господин Кремер зашагал снова — сто шагов вперед, сто обратно. Измученный, усталый, он ступал неуверенно, как старая перегруженная кляча, которая щупает копытом землю, прежде чем поднять ногу. Проходя под стеной осажденной крепости, он услышал сзади легкие шаги: за ним по пятам шел еврейский мальчик, откровенно и восхищенно пользуясь его покровительством. Что делать? Господин Кремер махнул на все рукой,
В тот же день, войдя в класс, господин Кремер увидел надпись, выведенную детским почерком через всю доску: «Друг евреев, вон отсюда!»
Господин Кремер подошел к доске, схватил тряпку, но, видно, передумал и небрежно бросил ее назад в ящичек. С минуту еще он постоял спиной к ученикам, а когда обернулся, встретил сорок устремленных на него взглядов, лицо его было холодно и неподвижно, фигура как-то вдруг вытянулась, одеревенела, и нижняя челюсть выступила вперед, как у немощной старой лошади. Так стоит она, запряженная в карету, и, прикрытая красивой попоной, кажется еще могучим животным. Прикрытый тридцатидвухлетней респектабельностью, подтянутый и торжественный, подошел господин Кремер к кафедре и, поскольку в классе поднялся шумок, взял двумя пальцами линейку и с видом полной отрешенности начал помахивать ею у своего уха. Немедленно воцарилась гробовая тишина.
— Ну-с, — произнес господин Кремер, жалко улыбаясь, — сейчас я вам дам…
Он протер очки, как бы снимая с них соринку.
Большие нежно-голубые глаза за железной оправой не переставали моргать.
— …я вам дам диктовочку, — наконец договорил он. — Берите ручки и бумагу. Фрейлин Лешкер, к вам это тоже относится. Слушайте внимательно, я начинаю. Как приятны, запятая, как нежны песни малиновки, запятая…
Склонившись над листочками, ученики с головой ушли в диктовку. Вот в первом ряду лицо его любимицы Ильзы Брукнер. Каждый раз, когда господин Кремер начинает новую фразу, она поднимает на него свои зеленые глаза. Что касается Эрни Леви, то господину Кремеру видны лишь курчавая прядь и задумчивый кончик носа над партой в глубине класса. «Буйные детские головки… Думают о чем-то, шевелят мозгами… Но опасность нависла только над четырьмя из них: только над евреями…»
Когда господин Кремер сравнил судьбу этих четырех учеников с судьбой остальных, он испытал странное чувство: ему вдруг показалось, что невиданное чудовище вроде спрута уселось в классе и пожирает эти четыре головки…
В этот день своего окончательного поражения господин Кремер поддался душевной слабости и задержал после уроков двух лучших учеников класса: Эрни Леви, первого ученика по немецкому языку, и Ильзу Брукнер, первую ученицу по пению. Под предлогом каких-то школьных дел он пригласил их на чашку чая.
— Завтра, в четверг, ровно в три часа, — сказал он, нарочитой точностью придавая приглашению официальный характер. — Не забудьте же, ровно в три, — улыбнулся он так, чтобы выразить с одной стороны дружелюбие (пусть визит доставит им удовольствие) и с другой стороны — сохранить дистанцию между учителем и учениками (пусть визит будет для них долгом).
Когда оба ученика отошли от него, господину Кремеру вдруг стало грустно: он понял, что на них и замыкается круг его личных привязанностей. Но вспомнив о завтрашнем дне, он радостно засмеялся: он знал своих учеников лишь издали, всегда приходилось соблюдать положенную дистанцию, но он не хотел умереть, так ни разу и не поговорив со своими учениками, не улыбнувшись им, как своим собственным детям. У этих двоих, подумал он. одинаково стройные ноги, одинаково тонкие шейки, одинаково грациозные миниатюрные фигурки. Господин Кремер взглянул в окно и увидел, что синь небес сулит ему радость. А вот и каштан льнет верхушкой к подоконнику. Господин Кремер подошел и сорвал один лист. Сверкая свежестью зеленых прожилок, на ладонь лег кусочек жизни. Господин Кремер перегнулся через подоконник и вслушался в исповедь каштана, стараясь понять, о чем шелестит зеленая крона, бьющаяся по ветру, как буйная шевелюра. Да, господин Кремер потерял все, но небо, земля, деревья, дети — они-то пребывают вечно, вне всякой связи с ним. «И когда я умру, — растроганно подумал он. — жизнь не прекратится». Ему показалось, что только сейчас он открыл мир, и необыкновенное счастье наполнило его существо. Он не знал, почему. Просто так.