Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
Ари, шестнадцатилетний, уже крепко сложен. У него черные вьющиеся волосы моей жены и умные проницательные глаза дяди.
Он учился, чтобы стать иллюстратором, и мог бы в один прекрасный день стать замечательным художником. Но он с самого детства мечтает о путешествии в Новый Свет в поисках приключений.
— Иллюстратор манускриптов на иврите в Бразилии — как маца на луне, — то и дело говорил я ему.
Однажды он ответил мне:
— Но некоторые индейцы там обрезаны. Ту Бишват говорит, они евреи.
Очень похоже на меня в юности, да? Интересно, что дядя сделал бы с ним. Думаю,
Потеря Иуды и дяди повергла мою мать в жизнь на грани эмоций. Она стала шить одежду для турецкой аристократии Константинополя и безупречно вела дела во фруктовой лавке, которую мы открыли здесь. Но любая попытка сблизиться с ней наталкивалась на смущенное неприятие. Общение, даже с тетей Эсфирь, давалось ей с трудом. Ранним утром я несколько раз заставал ее неподвижно стоящей над моей постелью с нечеловеческим стоицизмом скульптуры богини на носу корабля. Когда мне приходилось надолго уезжать из дома, она гладила меня по руке и затем быстро отворачивалась, словно уже нет надежды на мое возвращение. Молитвы и песнопения только расстраивали ее. Белена немного помогала. Она умерла во время Пасхи почти восемь лет назад.
Что до тети Эсфирь, мы давно помирились с ней, на деле — сразу же после смерти Диего. За что мне было осуждать ее и Афонсо Вердинью? Разве вправе я отталкивать ее, какими бы отношениями не благословил ее мир? Незадолго до отъезда в Константинополь он верхом примчался в Маленький Еврейский квартал, привезя с собой золотое обручальное кольцо. Словно рыцарь из какой-нибудь арабской легенды. Они поженились сразу, как мы сошли на турецкий берег.
Таким образом, как подтвердила и моя жизнь, любовь не всегда ограничивается единственным объектом. Я не сомневаюсь, что тетя Эсфирь любила дядю и отдала бы за него жизнь. Однажды, когда она принимала ванну, я открыл ее серебряный медальон и обнаружил в нем длинную прядь дядиных седых волос. Я стащил один волосок и съел его.
Эсфирь сейчас старая дама, разменявшая седьмой десяток. Но ее списки с книг на иврите, арабском, персидском, кастильском и португальском все еще не имеют себе равных. Мы с ней недавно закончили копию «Разговора Птиц» для султана Сулеймана Великолепного, да благословит его Господь. У меня не осталось ни заметок, ни набросков тех дней, когда я наблюдал за птицами среди холмов позади Лиссабона, но моя память Торы еще достаточно хороша, чтобы изобразить клюв журавля или оперение совы.
Павлинов, которых я добавил в книгу, придумал еще дядя. Хотелось бы думать, что он гордился бы моей работой.
Синфа. Ее жизнь сложилась нелегко. Единовременно шесть лет назад Господь подарил ей дочку Миру и сделал вдовой. Ее муж был глазным лекарем из Александрии. Щуплый и мягкотелый, с добродушным лицом человека, готового простить всех и каждого.
Однако вскоре мы узнали, что он пил aqua vita из анисового семени, как заправский греческий моряк. И что ему не нравилось, что я обучаю его жену Торе и Талмуду.
Ничего из этого не было очевидно до свадьбы. Я попросту забыл о масках после отъезда из Лиссабона.
Синфа была на седьмом месяце, когда он ударил ее по лицу тростью.
— Твоя
— Она поступила совершенно правильно, ничтожество! — ответил я. — Суббота куда важнее твоей дурацкой гордости!
Он принес извинения, памятуя о моей репутации в общине эксцентричного, но ученого каббалиста, но в его презрительно сощурившихся глазах я не видел ни капли раскаяния. Я не Бог весть какой боец и предпочитаю уловки другого характера. Подняв руку у него над головой в притворном благословении, я врезал ему по яйцам с такой силой, что он минут пять провалялся на земле.
— Только попробуй сделать это еще раз! — прикрикнул я.
Когда я рассказал о произошедшем тете Эсфирь, она заметила:
— Это настолько практическая Каббала, что дальше некуда! Отличная работа!
Но, возможно, своим предупреждением я только раздразнил его. На следующий же день мерзавец повторил все снова.
Фарид пошел к ним в дом вместе со мной. Он приставил кинжал к подбородку глазного лекаря и заставил меня переводить свои жесты:
— Тронь ее еще раз с иными намерениями помимо любви, и я вырежу тебе глаза!
Позже Фарид сказал мне:
— Всегда угрожай человеку отнять то, ценность чего ему известна.
Неплохой совет. Но мерзавцы без Божьей на то воли не меняются к лучшему. Когда Синфа была на восьмом месяце беременности, египетский лекарь столкнул ее с лестницы. Она сломала ногу и ключицу. Она родила, лежа на земле. Ее крики разбудили Зули и всех соседей. Если бы не их быстрая работа, мы потеряли бы малышку Миру.
Я в компании с Фаридом бросился на поиски вероломного лекаря. Его не было нигде. Месяц спустя он обнаружился мертвым на заднем дворе ближайшего борделя. Оказалось, он повел себя излишне дерзко с купленной им йеменской девушкой.
Тетя Эсфирь заметила:
— Немного риска в избиении еврейской жены. Но стоит поднять руку на дорогую мусульманскую шлюху, и долго не протянешь.
Лети, моя жена, также обладает ироническим складом ума. Хотя сразу этого было не разглядеть. Она — дочка сапожника, ставшего нашим первым другом здесь, в Константинополе. Когда я познакомился с ней, у нее были длинные, выкрашенные хной черно-рыжие волосы и зеленые глаза, полные сдерживаемого любопытства, словно она боялась задать очень волнующий ее вопрос. Губы плотно сжаты в молчании. Возможно, из-за смерти матери, когда ей было всего пять лет.
Она перепугалась при нашей первой встрече, но все же была соблазнительна, как весенняя кошка. Когда она двигалась, казалось, что земля и воздух двигаются вместе с ней.
Я пришел к ней как-то вечером, когда ее отца не было в городе. Застыл силуэтом в дверном проеме. Она читала. Мы обменялись заговорщическими взглядами, она положила книгу себе на грудь и задула свечу. Не произнося ни слова, я скинул рубаху и штаны.
Когда наша страсть перешла границу осторожного исследования тел губами и руками, она забралась на меня. Обхватив себя руками, словно перед алтарем, она насадила себя на меня.