Последний король венгров. В расцвете рыцарства. Спутанный моток

Орци Эмма

XX

На следующий день большой зал Вестминстерского аббатства с самого раннего утра был полон народа. Все интересовались судом над его светлостью герцогом Уэссекским, обвинявшимся в убийстве. Обывателям средней руки не каждый день выпадало на долю видеть благородного джентльмена арестованным, подобно обыкновенному негодяю. Интересно ведь посмотреть, как держит себя аристократ, когда ему угрожает верёвка висельника! А его светлость пользовался большой популярностью. Все до последнего человека смотрели на него как на воплощение британского благородного

достоинства; он всегда отличался приветливым обращением, которое очень любит простой народ и которое способно обезоружить самую сильную зависть.

В десять часов должен был приехать председатель суда. Посреди зала, неподалёку от кабинета лорда канцлера, был устроен обширный помост, устланный сукном с королевскими гербами по углам. Кресло посреди помоста, отличавшееся от прочих высокой спинкой, предназначалось для председателя суда. По обе его стороны были приготовлены места для двадцати четырёх пэров. Несколько ниже — места для судей, а ещё ниже, у самых ног председателя суда, располагались коронный делопроизводитель со своим помощником. Напротив мест, предназначенных для пэров и судей, находилась решётка, за которой должен был стоять обвиняемый.

Из членов суда никого ещё не было, но некоторые из приближённых королевы уже находились здесь, так же как и несколько лордов, прибывших в качестве простых зрителей. Друзей герцога легко было отличить по тёмным костюмам и печальному выражению лиц. Томас Нортон, королевский хронограф, уже вынул бумагу и чинил перья, а двое помощников судебного пристава получали от своего начальника последние инструкции. От главного входа к центру были протянуты канаты, чтобы сдержать шумную толпу и очистить проход для участвовавших в судебном разбирательстве лиц.

Но ни один звук не долетал из зала в кабинет лорда канцлера, где находился кардинал Морено. Желая прежде всего избежать огласки, он ранним утром выехал из Гемптон-коурта, закутанный в чёрный плащ, скрывавший его пурпурную одежду, и очутился в кабинете лорда канцлера, когда в зале никого ещё не было. Он сидел, спокойно ожидая свидания, которое должно было распутать спутанный его дипломатией моток. Судьбы Европы ещё раз висели на тонкой ниточке, находясь в зависимости от женской любви.

Ровно в половине десятого дверь отворилась, и в кабинет вошла Урсула.

Встав с кресла, кардинал хотел подойти к ней, но она отступила назад со словами:

— Ваше преосвященство желали видеть меня?

— И вы хорошо сделали, что пришли, дочь моя, — ласково сказал он.

— Это было приказано мне её величеством; по своей воле я не пришла бы.

Девушка говорила спокойно, но очень твёрдо, как человек, действующий только по обязанности. По выражению её лица кардинал заключил, что ей ничего не известно о цели их свидания.

Она побледнела и похудела, а вокруг её детского рта легла страдальческая складка, которая у всякого вызвала бы сочувствие; прекрасные глаза на исхудавшем лице казались неестественно большими. Она была вся в чёрном; её золотистые волосы покрывала густая вуаль, придававшая ей сходство с монахиней. Она словно постарела, и в ней с трудом можно было узнать весёлую, жизнерадостную девушку, составлявшую одно из самых блестящих украшений старого Гемптон-коурта. По приглашению кардинала она села и стала спокойно ожидать, когда он заговорит.

— Дитя моё, — начал кардинал, как можно мягче, — прежде всего я хочу напомнить вам, что с вами говорит старик, много видевший на своём веку. Готовы ли вы мне верить?

— Ваше преосвященство, чего вы желаете от меня? — холодно спросила она.

— Здесь дело не в моём желании, дочь моя. Я просто хочу дать вам совет.

— Я слушаю, ваше преосвященство.

Кардинал сидел спиной к свету, в резном кресле с высокой спинкой, усиливавшем торжественность обстановки; Урсула села напротив, на низеньком стуле, лицом к окну, из которого в комнату медленно проникал серый свет мрачного осеннего утра. Облокотившись на поручни кресла, его преосвященство оперся подбородком на свои белые выхоленные руки. Вокруг него величественными складками падала красная мантия; золотое распятие на груди сверкало драгоценными камнями. Он был великим мастером в создании необходимой обстановки и хорошо знал цену многозначительных пауз и эффектных положений, особенно когда дело касалось женщин.

В настоящее время молчание кардинала было рассчитано на то, чтобы нервы молодой девушки натянулись до предела, и он с удовольствием заметил, как дрожала её рука, оправлявшая складки платья.

— Дорогое моё дитя, — снова начал он, и на этот раз в его голосе зазвучала некоторая строгость, — достойного человека, рыцарски благородного джентльмена ожидает не только смерть, но и ужасный позор. За этими стенами уже всё готово для суда над ним; его будут судить люди, обязанные способствовать правосудию в государстве. Пред ними предстанет человек, признавшийся в преступлении, которого он не совершал.

Кардинал умолк. Девушка вздрогнула, но не произнесла ни слова.

— Повторяю, он невиновен, — продолжал его преосвященство. — У его светлости много друзей, и ни один из них не верит, чтобы герцог был способен на такое преступление. Но он сам сознался и будет приговорён к смерти, как преступник, — он, благороднейший из англичан!

— Всё это я знаю, ваше преосвященство, — холодно сказала Урсула. — Зачем вы повторяете это?

— Только потому, — ответил кардинал, словно колеблясь, — что... простите старику, дитя моё... мне казалось, что вы любите его светлость... и...

— Отчего вы остановились, ваше преосвященство? — спросила Урсула. — Ну, вы думали, что я люблю его светлость... что же дальше?

— И всё-таки, дитя моё, из странного — нет! — преступного упорства, вы, будучи в состоянии спасти его не только от смерти, но и от бесчестья, — всё же молчите!

— Ваше преосвященство, вы ошибаетесь, как ошибаются многие, — с тем же холодным спокойствием возразила Урсула. — Я молчу потому, что мне нечего сказать.

Кардинал снисходительно улыбнулся, как отец, понимающий и прощающий грехи своего ребёнка.

— Объяснимся, дочь моя, — сказал он. — В ночь убийства маркиза де Суареса видели женщину, которая бежала из той части дворца, где произошло убийство. Не думаете ли вы, что если бы эта женщина смело сказала на суде правду, что его светлость убил дона Мигуэля из ревности или в защиту её чести, то ни один судья не решился бы обвинить его в преднамеренном убийстве?

— Так почему же она не выступит на суде? — горячо воскликнула Урсула. — Почему до сих пор молчит женщина, ради которой его светлость готов пожертвовать не только жизнью, но и честью?