Последний маршал
Шрифт:
— А что, больше? — подхватил я — Или меньше?
— Послушайте, Турецкий, — сказал мне Лукашук, — хочу дать вам один маленький совет, который, чувствую, очень вам нужен.
— Слушаю вас, товарищ полковник.
— Не лезьте в дела, которые вас не касаются. Только в этом случае вы более-менее будете спокойны за свое будущее, а также за будущее своих близких.
— Не понял.
— Очень жаль. Но я все-таки надеюсь, что вы меня поняли. Потому что единственный человек, который может вам сейчас помочь, —
— До свидания, — растерянно проговорил я, слушая короткие гудки.
Я с подозрением посмотрел на трубку. Мне действительно угрожали или это плод моего воспаленного воображения? Если трубка сейчас на моих глазах растает, значит, это все галлюцинации — слуховые и зрительные. Но трубка не таяла и вообще символизировала собой материальность мира. Поэтому я бросил ее на аппарат и громко выругался.
Разозлился я необычайно. Что он себе позволяет, этот вшивый Лукашук? Шантажом я это не назову, конечно, но на хамство это тянет вполне. Жаль, что хамство не преследуется по закону. Во всяком случае, этого дерьмового полковника к ответу привлечь я не могу.
Пока.
Итак, мне советуют не лезть не в свое дело. Сиди, мол, себе, Турецкий, и не рыпайся. Ладно. Хорошо. Вы меня заинтересовали, господин Лукашук. До этой минуты я хотел только знать, где находится Аничкин. Теперь мне до зарезу хочется узнать, в чем заключается его настоящее задание. То, что он, Аничкин, жив, сомнению не подлежит. Если бы он погиб или умер естественной смертью, что для тренированного мужчины проблематично, из его смерти не делали бы военной тайны, а даже, может быть, наоборот. Похоронили бы с военными почестями, и всякое такое. Но нет. Они делают из этого даже не секрет и даже не военную тайну, а черт знает что. И мне безумно интересно разыскать Аничкина и задать ему пару-тройку вопросов, и не будь я Турецкий, если он не расколется.
…Прямо выйти на это таинственное Стратегическое управление у меня не было возможности. Поэтому я пошел окольными путями. Решил разобраться с Борисовым.
Борисова почему-то привезли в военный госпиталь, и пробраться к нему было практически невозможно. Все, кто мог бы мне помочь встретиться с раненым, делали как раз наоборот: чинили всяческие препятствия, чего-то недоговаривали, уводили в сторону глаза.
Наконец, я не выдержал и попросил об аудиенции у начальника отделения, в котором лежал Федор Борисов. Навстречу мне вышел сухонький маленький пожилой врач, чем-то неуловимо похожий на нашего эксперта-криминалиста Семена Семеновича Моисеева.
— Здравствуйте, доктор. — Я пожал его узенькую, почти девичью ладонь. — Моя фамилия Турецкий. Я из прокуратуры.
— Кац, — сказал он.
— Простите? — вырвалось у меня, и я тут же прикусил себе язык. Ох и осел же я.
— Ефим Шаевич Кац, — повторил он дребезжащим голоском. — Хирург.
— Очень приятно. Разрешите несколько вопросов?
— Пожалуйста.
Какой-то древнерусский еврей, подумал я.
— Как состояние Федора Борисова?
— Уже стабильно. Кризис миновал, и мы с изрядной долей уверенности можем утверждать, что самое страшное для его жизни позади.
— Тогда почему к нему не пускают посетителей?
— Сам удивляюсь, — ответил неожиданно Ефим Шаевич.
— То есть как это?
— Пришел сегодня после обеда какой-то важный чин, собрал врачей и медсестер и в моем присутствии запретил больному посещения.
— Он был врач, этот важный, по-вашему, чин? — спросил я, уверенный в отрицательном ответе.
— Если у него и есть медицинское образование, — ответил Кац, — то явно невысокого уровня. Санитаром бы я его взял, но вот лечащим врачом… сомневаюсь.
— Вы уверены, что он имел право давать вам какие-либо указания?
— Уверен ли я? — усмехнулся Ефим Шаевич. — Я ни в чем не уверен. А вот сам он был уверен, и еще как уверен. Можете считать это привычкой, но я подчинился ему вполне осознанно. Надо, значит, надо. Что же теперь делать, раз такая уж государственная необходимость.
— Это он сказал вам о том, что все эти меры — государственная необходимость?
— Разумеется.
— Его охраняют? Я имею в виду Борисова. У дверей палаты, в которой он лежит, выставлена охрана?
— Разумеется. Там круглосуточно сидят два вооруженных человека.
Два человека — это круто. С одним я бы еще как-нибудь справился, одному человеку заморочить голову — пара пустяков. Но двое… Туг надо извернуться.
Попробуем.
— Проводите меня туда, — попросил я Каца.
— Ради Бога, — пожал плечами милейший врач и, повернувшись, зашагал прямо по коридору. Я поспешил за ним.
Коридор был длинным, со множеством дверей в палаты, но ни у одной я не видел чего-то, хоть отдаленно напоминающего пост. Но когда вдруг коридор сделал неожиданный поворот направо, словно из-под земли передо мной выросли два добрых молодца — косая сажень в плечах. Одним словом, мордовороты. Взгляд их не выражал ничего. Когда я говорю «ничего», это означает, что их взгляд не выражал ни-че-го. Понимайте как можете, но все равно это надо видеть своими глазами. «Бессилен мой язык»…
— Добрый день, — сухо поздоровался я с ними. — Старший следователь по особо важным делам Генпрокуратуры, старший советник юстиции Турецкий. Вот мое удостоверение. По распоряжению Генерального прокурора страны мне необходимо немедленно поговорить с потерпевшим Федором Борисовым. Он лежит в этой палате, как я понимаю?
Больше официальщины, Турецкий, и у тебя есть шанс.
— Не положено, — ответил мне один из них, глядя на меня ничего не выражающими водянистыми глазами.