Последний пир
Шрифт:
Несколько лет назад я нашел в марсельской таверне одного боцмана. Он уже пять лет не ходил в плавание, и никто не хотел его нанимать. Поговаривали, что он приносит несчастье. Правда заключалась в том, что он пережил крушение «Анжелики» и последующее морское плавание на утлой лодчонке по Бенгальскому заливу. В это путешествие отправились пятнадцать человек, — и лишь семь вышли на берег в Трикомали, голландской колонии на Цейлоне. Остальные погибли, как утверждали выжившие, от голода и лихорадки. Их тела скормили акулам. Однако голландский доктор, который осматривал потом уцелевших, пришел к выводу, что они не слишком измождены голодом. О жажде речи не было — в сезон муссонов пресная вода падает сверху безостановочно, пока люди не начинают молить
Когда я нашел того самого боцмана, он был пьян, небрит и вонял так, словно каждую ночь спал в навозной куче. Может, и спал. Боцман подозрительно покосился на меня и попятился, когда я назвал его настоящее имя. Чтобы найти его, мне пришлось истратить немало денег, времени и свести знакомство с несколькими сомнительными личностями. Я сразу начал с того, сколько готов заплатить за нужные сведения — правда, я пока не уточнил какие. Этого золота хватило бы, чтобы заново начать жизнь — купить приличную одежду и сесть на корабль до Канады или Луизианы, где говорят по-французски. Он мог представиться виноторговцем из Бордо, капитаном корабля из Ниццы, рыбаком из Бретани… да кем угодно. В колониях не станут проверять его происхождение, если он не назовется дворянином или богатым купцом.
Пьянчуга уставился на меня пустыми глазами. Я увидел в них ужас последних пяти лет и усомнился, что он еще сможет найти в себе желание рассказать правду и тем самым облегчить душу. Боцман, как и любой на его месте, спросил, чего я хочу взамен. Наверное, он догадывался, что речь идет о крушении «Анжелики», ведь больше в его жизни ничего примечательного не случалось. Я ответил, что хочу знать правду о его плавании в утлой лодчонке по бушующим волнам Бенгальского залива. Думаю, он так и не понял, какова была истинная цель моих расспросов. Решил, что мне просто понадобилось узнать, ел он человечину или нет.
Я же хотел понять, на что она больше похожа по вкусу — на говядину, свинину или баранину.
Боцман действительно ел человечину. На третий день, изможденные голодом, полуживые моряки посмотрели на труп юнги и молча переглянулись. Никто не сказал ни слова. Один из них просто достал из кармана нож и начал отделять мясо от костей. Кишки и кости скормили акулам, все остальное съели люди. Они поели человечины один-единственный раз, больше жертв не было, а мальчишка все равно умер, так что же было дурного в их поступке? Боцман поглядел на меня с неподдельным отчаянием, и я, пожав плечами, сказал, что это вопрос не ко мне, а к священникам. Я бы на его месте поступил точно так же. Он убедился, что я не шучу, и горячо пожал мне руку.
В тот вечер мой боцман сел на корабль: у него был паспорт за подписью Жерома, поэтому капитан принял его за радикально настроенного дворянина с хорошими связями, благодаря которым его выпустили из страны.
Перед самым отплытием он ответил на мой вопрос. Человеческое мясо мягкое, нежное и легко усваивается, но слишком пресное. Тем более в сыром виде. Ему не помешают приправы — хотя бы черный перец. Боцман был не гурман и поэтому не смог сказать, различаются ли по вкусу и текстуре куски, взятые из разных мест.
— Не обращай внимания на шум, — говорю я Тигрис, замирающей на месте от каждого удара. Судя по звукам, санкюлоты пытаются сломать парадную дверь и несколько боковых. Все внутренние двери я тоже запер, что несомненно их расстроит. — Спи.
Тигрис не может уснуть и беспокойно подергивает хвостом, поэтому мне приходится оставить ее в кабинете.
Я всегда знал, что это случится. Хорошо, пусть не знал, а подозревал в самом укромном уголке души, который мы не показываем любимым и детям, а часто и самим себе. Никто не желает признавать, что он — чудовище. Я попробовал на вкус все, что только мог. От меня не ушло ничего. Однако же моим обширным записям, как и моему богатому жизненному опыту, недостает логического завершения. Труп посыльного так и лежит в кладовке, под полкой с пармезаном. Благодаря холодным каменным плитам его плоть еще не начала разлагаться.
— Мясо, — говорю я себе. — Это просто мясо.
Слова крутятся у меня в голове, но не убеждают.
С замиранием сердца — словно вершу великое богопротивное таинство — я срезаю одежду с тела мальчишки и рублю на кусочки мясо с ягодиц и спины. На лопатке мясо бледное, как свинина, на ягодицах — чуть темней, однако с олениной или говядиной его не спутать. Я тщательно продумываю рецепт и в конечном итоге останавливаюсь на самом простом. Отчасти из уважения к продукту, отчасти — потому что в мои двери ломится толпа. Я прекрасно понимаю, что не могу позволить себе мариновать мясо в течение нескольких часов.
Отпилив кусок пармезана, я разбиваю его на кусочки мясным молотком и тем же самым инструментом отбиваю мясо, срезанное с ягодицы. Крошу черствый деревенский хлеб и смешиваю его с сыром, черным перцем — я добавляю черный перец во все блюда — и мелко порезанным шалфеем. Отбитое мясо окунаю в яйцо и обваливаю в сырной панировке. Пока в двух сковородах греется сливочное масло, мелко режу яблоко. На одной сковороде без всяких добавок и специй обжариваю вырезку со спины. На вкус — свинина. Ягодица готовится быстро — буквально по четыре-пять минут с каждой стороны, — и вкус у нее вполне ожидаемый: шалфея, черного перца и хорошего итальянского сыра. Насыщенный аромат оттеняет приятная яблочная кислинка.
Вкусы Франции меняются, и мы — последние гости на пиру жизни. Скоро со стола сметут объедки и посуду; это так же очевидно, как и то, что мой китайский сервис скоро расколотят хозяева нового мира. Их ждут новые угощения, вкус которых с непривычки будет казаться свежим и чистым. Я дописываю последние строки, закрываю блокнот и улыбаюсь. Мой труд закончен. Остается лишь подобающим образом завершить эту историю; я должен снова подняться в свою спальню, а затем — в кабинет. В спальне я моюсь холодной водой из кувшина, стоя обнаженным на персидском ковре. Тело у меня дряблое и сморщенное, руки тощие, живот небольшой, но обвисший. Чтобы вымыться дочиста, я нахожу в соседней спальне еще один кувшин, снимаю парик, отираю пот с головы. Быстро брею голову и ополаскиваю, словно готовясь надеть свежий парик, но не делаю этого. Сойдет и так. Отыскав шелковый халат, который купила для меня Манон, я закутываюсь в него и окидываю взглядом комнату. На этой постели я спал с Виржини и Манон. Здесь же болел, писал письма сыну и равнодушной дочери. В каком-то смысле это был центр моего маленького мира.
Тигрис поднимает голову, когда я вхожу в кабинет, и склоняет ее набок, прислушиваясь к моему голосу. Санкюлоты внизу расшумелись не на шутку. Они уже пробрались в замок — и обнаружили все внутренние двери запертыми. Надеюсь, мне хватит времени на задуманное. Хорошо бы как следует попрощаться с Тигрис, но зачем я тогда так тщательно отмывался? Надо было прощаться раньше.
Пора, говорю я себе.
Сейчас я перестану писать, и остальное вам придется домыслить самим.
Отложив перо, я беру бритву и на всякий случай проверяю лезвие — хотя и знаю, что оно острое. Затем дергаю ручку двери (заперто), скидываю халат и сажусь на стул, выставив его почти на середину комнаты. Итак, я сижу голым на стуле с бритвой в руке, а Тигрис беспокойно расхаживает по комнате. Хвост у нее подергивается, веки трепещут от шума снаружи и тишины внутри. Открыв бритву, я любуюсь блеском лезвия в тусклом свете — уже стемнело, и я зажег свечу. Виржини любила свечи, Манон тоже. Все женщины их любят. Я улыбаюсь, но в моей улыбке нет печали. Мне слишком везло в жизни, и я прожил слишком долго, чтобы грустить перед смертью.