Последний пир
Шрифт:
Как известно, до нас доходят лишь устаревшие новости, ведь в тот миг, когда мы узнаем о происходящем, обязательно случается что-то еще. Провинции теперь называются «департаменты», все монастыри закрыты. Понятия не имею, можно ли верить байкам об изнасилованных монашках. В парижском клубе Жоржа — Якобинском клубе — состоят дворяне, буржуазия и даже крестьяне. Они считают себя друзьями и ратуют за права человека. Я — больше не маркиз д’Ому. В прошлом году французы отказались от феодальных прав, в нынешнем — от титулов. Я узнал об этом из декрета, месяц назад пришпиленного к моей двери:
1. Сегодня, 19 июня 1790 года. Национальное собрание постановляет, что наследственное дворянство навсегда упраздняется; следовательно,
2. Всякий французский гражданин сможет носить лишь свою настоящую фамилию, он не сможет также ни заводить у себя ливреи, ни иметь герба.
3. Ладан в храмах будет воскуряться лишь для прославления Господа, но это не будет делаться в честь кого бы то ни было.
4. Титулы монсеньора и монсеньоров не будут жаловаться никакому сословию и никому персонально, так же, как и титулы превосходительства, высочества, преосвященства, высокопреосвященства…
В свои сорок лет я был безнадежно старомоден, не желая носить расшитые фраки и вычурные наряды. Теперь я одеваюсь по последней моде, мое простое платье отражает дух и настроение времени. Долой павлинов, да здравствует совиная серьезность. Я всегда старался одеваться как можно проще, если только положение не обязывало меня нарядиться позатейливей. Мир постоянно меняется, порой в мою пользу, порой — нет. Говорят, Жером убит, а его сестра и Шарлот эмигрировали в Лондон, который всю жизнь презирали. А ведь и моя дочь, крестница герцога де Со, тоже живет там. Быть может, это повлияло на его выбор. После ее побега они с Шарлотом стали очень близки. Будь он не столь могуществен, их отношения вполне могли стать предметом тайных обсуждений и пересудов.
Бен Франклин однажды поделился со мной поговоркой, услышанной от шведского посла: «День знает то, о чем и не подозревало утро». Приближаясь к последним предгорьям старости, я гадаю, будет ли у кого-нибудь время написать то, что познал вечер. Быть может, это мой долг. Я отправил Манон в Лондон — якобы чтобы передать Элен драгоценности матери. Она взяла с собой целый сундук ценных вещей: миниатюр, финифтевых табакерок, бриллиантов без оправы и золотых монет. Вскоре после этого я отправил ей письмо с одним знакомым, который переезжал в Лондон, и попросил его лично вручить письмо в руки Манон. В письме я велю жене никогда не возвращаться. Я люблю ее, она подарила мне душевный покой и счастье, которых не смогла подарить ни одна женщина — и уж конечно я никогда не смог бы достичь их сам. Я прошу прощения за свои недостатки и проступки — коих, несомненно, было множество, и умоляю ее принять мое распоряжение всерьез. Здесь она погибнет. Все драгоценности, кроме тех, что принадлежали Виржини, пусть оставит себе. Я остаюсь в замке д’Ому со своими блокнотами и кухней. Тигрис будет меня защищать, а я буду защищать ее. Мой конец близок, это ясно, однако я постараюсь встретить его храбро. Я слишком стар, измотан и труслив, чтобы начинать жизнь заново в чужой стране. Надеюсь, она меня простит и будет вспоминать обо мне с любовью. Лоран немного погорюет и — если у него осталась хоть толика здравого смысла — будет жить дальше. Вряд ли сторонников короля ждут во Франции с распростертыми объятиями, но, возможно, на свете еще остались верные нам колонии, а на худой конец он может поселиться в Америке. Там любят французских аристократов, мы ведь помогли им одержать победу над Англией. Если же Манон сможет убедить мою дочь простить меня, о большем я не смею и желать…
Слуги разъехались, кто-то — по моему распоряжению, кто-то — по собственной воле. Коридоры замка пусты, гулки и впервые за много лет на удивление безмятежны — хотя, подозреваю, ненадолго. Минувшей ночью в замок явился юноша. Он долго барабанил в дверь, покуда я не выбрался из кабинета посмотреть, кто и зачем осмелился меня побеспокоить. Свечи
— Подними, — велел я.
Юноша уставился на меня с детским упрямством и замотал головой. На нем была мягкая кепка с трехцветной кокардой и неряшливый пояс из красной ленты. За кожаный ремень он заткнул пару пистолетов.
— Твоему отцу было бы стыдно за тебя.
Он сплюнул на мостовую.
— И матери тоже.
— Читай и выполняй! — рявкнул он.
Я поглядел на него, затем на оброненное письмо и начал закрывать дверь. Пусть вернет бумагу отправителю — почему нет? Вряд ли там радостные вести.
— А ну бери! — Юноша вдруг забеспокоился, схватил письмо и сунул мне. — Живо!
Я покачал головой и снова попытался закрыть дверь. Тогда он схватил меня за рукав… В тот же миг из темного коридора с рыком выскочила Тигрис. Дверь под ее лапами распахнулась, ударила юношу, и тот полетел вниз по каменным ступеням. Его голова с хрустом ударилась о нижнюю ступеньку.
Тигрис принялась обнюхивать юношу.
— Хорошая девочка, — сказал я. — Старушка моя.
Она оглянулась — верней, повернула голову и прислушалась к моему голосу. Ее белесые глаза были точь-в-точь такие, как в день нашего знакомства, когда я впервые увидел ее в вольере королевского зверинца. Я разрешил ей погулять в саду, и она радостно замурлыкала. Ночь была жаркая, в такую погоду и молоко долго не простоит, поэтому я протащил мальчишку через коридор и кухни в кладовку, где толстые каменные стены и полы сохраняли прохладу. Я оставил труп под полкой, на которой лежала головка пармезана, несколько лет назад присланная мне старшим сыном Шарлота.
Я совершил ошибку, или Жорж Дюра всегда был человеком, который мог написать такое письмо? Или моя ошибка сделала его таким человеком? Я вижу, как он хлещет свою лошадь: его свирепое лицо, горящие яростью и стыдом глаза… С тех пор он не поднимал руку ни на животных, ни на женщин — по крайней мере за ним такого не замечали. Жорж Дюра славится своей беспощадностью и неподкупностью. Он не пьет, не распутничает, одевается просто и живет со сводной сестрой, невзрачной женщиной, которая его кормит, обстирывает и ругает за опоздания к ужину. Дюра посвятил свою жизнь переменам, так про него говорят. Ретивый якобинец, честный и неподкупный. Я бы не отказался от встречи с ним, но Жорж не снизошел до встречи со мной. Он прислал неотесанного чурбана, который хотел бросить письмо мне под ноги и посмеяться, когда я за ним нагнусь. Сам Жорж никогда бы не позволил себе такой грубости, однако этот юнец еще ничего не соображал — совсем как я в его возрасте, когда меня всему учил Шарлот.
Письмо адресовано «гражданину Ому». Ни титула, ни частицы «де», связывающей мою фамилию с землями, никаких уважительных приветствий. В нем просто говорится, что замок у меня конфискуют в счет неуплаченных налогов и скоро ко мне придут оценщики — представители местного собрания. У меня есть день, чтобы по своей воле передать замок государству. О моей тигрице — ни слова.
Итак, люди Жоржа постучат в мою дверь. Вряд ли он явится сюда лично. Нет, он сейчас в Бордо, Лиможе или Париже, занят какими-нибудь важными делами. Меня погубят его подчиненные. Личное присутствие Жорж расценил бы как потакание собственным слабостям. То, что сейчас происходит, делается во имя народа, написано в его послании. Личная вражда и даже личная дружба здесь ни при чем. Справедливость и историческая необходимость превыше всего.
Не сомневаюсь, что он искренне в это верит.
Замок у меня древний, а выглядит как новый — в отличие от большинства замков в этой части Франции, которые построили недавно, но под старину. По углам стоят четыре башни, а сам замок и внутренний двор огибает крепостная стена. Крыши покрыты сланцем, в окнах — стекла, защитные кровельные фартуки новенькие, цементный раствор свежий и прочный. В крепостном рве, заросшем водорослями, водятся карпы.
Его официальное название — замок д’Ому.