Последний порог
Шрифт:
В прошлом году к нему на операционный стол попал двадцатитрехлетний тяжело раненный солдат. Он был водителем танка. Машина наехала на противотанковую мину и остановилась, и в этот момент в нее попал снаряд — машина загорелась. Сгорел весь экипаж, в живых чудом остался лишь он один. Глядя на его тяжелые ранения и ожоги, врачи полевого госпиталя диву давались, как он умудрился выжить. Через несколько дней ему пришлось ампутировать полностью обе руки. Он лежал на кровати как обрубок. Чаба был потрясен. Он смотрел на солдата и невольно думал: «А можно ли теперь этого несчастного Балажа Варгу называть человеком?» Однако больше всего потрясло Чабу безграничное терпение танкиста и его страстное желание жить.
— Мне не понятно, — сказал Чаба Андреа после очередного врачебного обхода, — ну прямо-таки не понятно поистине яростное желание жить у этого человека.
— Ужасно, — согласилась Андреа. — Ночью ему стадо плохо, и я разговаривала с ним. Он объяснил мне, что открыл для себя бога, услышал его волю и теперь радуется жизни.
Чаба откинулся на спинку дивана.
— Бедняга, он еще не догадывается о том, что его ожидает. Человек, которого использовали до конца, не может быть счастливым. Из этого несчастного, как из лимона, выжали все жизненные соки. Я бы не смог, да и не захотел бы, так жить.
Девушка облокотилась на стол и, глядя куда-то вдаль, продолжала:
— Мне кажется, что есть смысл задуматься о том, гуманно ли оказывать медицинскую помощь таким несчастным.
— Разумеется, гуманно, — ответил ей Чаба. — Ты не так меня поняла. Для меня вопрос в данном случае заключается вовсе не в том, оказывать или не оказывать медицинскую помощь. Я думаю о том, почему эти несчастные так цепляются за свое жалкое существование. Я изумляюсь их жажде жизни: ведь они существуют, а не живут.
Потом Чаба окончательно запутался. Иногда ему приходилось разговаривать с такими несчастными об их будущей жизни, и он с удивлением узнал, что они излагают ему, по сути дела, одну из теорий профессора Эккера. Тогда они говорили о душевной красоте человека и о разумных, так сказать, изменениях инстинктов и органов чувств. «Почему вы думаете, мой дорогой друг, — сказал ему однажды Эккер, — что счастье человека зависит от безукоризненного физического сложения? Само по себе понятие счастья относительно, так как человек каким-то чудом приспосабливает его к себе и своему окружению, и только для того, чтобы при любых обстоятельствах иметь возможность чувствовать себя счастливым».
Вечером Чаба пошел к Андреа. Бернат всего три дня назад вернулся из Турции и казался каким-то озабоченным. Они поужинали втроем, но старик почти ничего не ел. После ужина он хотел было удалиться к себе, но, когда Чаба рассказал ему о том, что Эккер находится в Будапеште, Бернат остановился на пороге, а затем подошел к молодому человеку почти вплотную и спросил:
— Откуда тебе это известно? — Чаба молча протянул ему газету, взглянув на которую, старик проговорил: — Любопытно, я этого как-то не заметил. — Тут он закашлялся, да еще так, что лицо его побагровело.
Андреа налила ему стакан воды:
— Выпей воды, папа.
Бернат выпил и попросил:
— Дай-ка мою трубку. — Андреа подала ему трубку. Он не спеша, почти с благоговением набил ее табаком, раскурил. — Если я не ошибаюсь, — начал он, обращаясь к Чабе, — ты еще несколько лет назад заметил в Эккере что-то подозрительное, хотел было рассказать об этом мне, но так почему-то и не рассказал.
— Несколько лет назад?
— Если не ошибаюсь, то, кажется, осенью тридцать шестого или же летом тридцать седьмого. Вы тогда с Эндре были у профессора, и ты на что-то обратил особое внимание.
...В действительности все обстояло несколько иначе. Осенью тридцать шестого года Чаба и Эндре по приглашению профессора частенько навещали его. Особую радость от таких приглашений Эккера испытывал Чаба: он мог видеть Эрику. Девушка еще не совсем оправилась от тяжелого недуга, хотя внешне она стала прежней Эрикой, той самой девушкой, которую, окрыленный любовью, рисовал Пауль. Этот ее портрет теперь висел в кабинете Эккера.
Погода стояла теплая — таял снег, пахло чем-то свежим. С полудня шел дождь, и, пока они добирались до виллы Эккера, оба основательно промокли. Дома была одна Эрика.
— Господин профессор просил обязательно подождать его, — сказала она загадочным тоном и провела их в кабинет Эккера, поставила на стол чай и печенье.
Чаба так промок, что попросил рюмку коньяку. Эндре же пил чай. Ни один из них, разумеется, и не подозревал, что в подвальном помещении виллы у прекрасно оборудованного аппарата для подслушивания сидел сам профессор Эккер и с большим вниманием слушал их разговор. На коленях у него лежала записная книжка, в которой он время от времени бисерным почерком делал какие-то пометки.
Чаба сидел как раз напротив портрета, на котором Эрика была изображена в костюме Евы. Он видел портрет еще тогда, когда Пауль его только что закончил, однако сейчас он открыл в нем новые достоинства, и не только в композиции, но и в колорите. Совершенно неожиданно для себя Чаба вдруг подумал, что гибель Пауля придала картине совершенно другой смысл. А может быть, все это надуманное? И задним числом он видит то, что хотел увидеть? В конце концов, это не имеет значения, но сама картина подсказала ему эти мысли и заставила по-новому почувствовать и любовь, и радость.
— Восхитительно! — воскликнул Чаба. — Боже мой, какой замечательный художник вышел бы со временем из Пауля! Интересно, каким образом этот портрет попал сюда?
Девушка взглянула на портрет:
— Профессор купил его. Сначала он поинтересовался у привратницы, что стало с картинами Пауля. Та ответила, что часть картин куда-то исчезла, а другую просто растащили. Этот портрет забрала себе сама привратница, и Эккер купил его за двадцать марок.
— Теперь он стоит тысячу марок, но главное не в этом, — заметил Чаба. — Важно, что он есть. Наш старик очень порядочный человек. — И, повернувшись к Эндре, он спросил: — Хороший портрет, не так ли?