Последний порог
Шрифт:
— Хороший, хотя мне никогда не нравилась манера Пауля... — Эндре посмотрел на девушку, затем перевел взгляд на портрет: — Неужели это ты?
Эрика кивнула. Некоторое время они сидели молча. Чабу охватило такое чувство, будто все они отдавали должное памяти Пауля.
— Порой мне кажется, что Пауль не умер, — первым нарушил молчание Чаба. — Если взять Милана, то в подобной ситуации он мог бы пойти на самоубийство, но Пауль — никогда. К тому же ты ведь не получал официального извещения о его смерти.
— Я, разумеется, не получал. — Эндре поправил очки. — А жены у него не было. Но не лучше ли нам поговорить о чем-нибудь другом?
Эрика просматривала каталог. Подавшись чуть-чуть вперед, она руками обхватила колени.
— Хорошо, что мы говорим о нем, — сказала она. — Пауль умер, но память о нем должна жить. — В голосе у нее чувствовалась грусть. — Я очень благодарна господину профессору. Вы с ним давно знакомы, однако не знаете, какой он замечательный человек. Я обязана ему жизнью. — Девушка низко наклонила голову, будто разглядывала собственные колени: — На прошлой неделе он привез урну с прахом Пауля. Поставил ее на стол и сказал: «Эрика, это земные останки Пауля Витмана. Если ты хочешь жить, то тебе нужно будет смотреть правде в глаза, а это и есть сама правда». С тех пор эта урна стоит в моей комнате. «Зачем?» — спросите вы. — Эрика посмотрела на Чабу: — И на этот вопрос ответил профессор. Он сказал, что я должна жить для того, чтобы пропагандировать картины художника Пауля Витмана. Должна разыскивать его полотна, а однажды — не знаю, конечно, когда именно, — должна познакомить весь мир с его искусством. Он сказал, что это и есть та самая цель, ради которой я должна жить.
— Правильно, — согласился священник. — Боже мой, если бы каждый немец был таким, как наш умница-профессор!..
— И что бы тогда было? — спросил Чаба, поднимая голову. — Может быть, тогда не было бы концлагерей?! Нет, попик, тебя снова обуревают твои пустые мечтания! Концлагерь — это непременный атрибут нацизма. И это не сказка. Это прекрасно знает и Эккер.
— Прежде всего не кричи на меня, — тихо заметил священник. — Пойми, что я не твой подчиненный и к тому же нисколько не глупее тебя. У меня имеются свои представления о мире. И я тоже, как и ты, живу на территории империи. Сказки о концлагерях выдумали коммунисты. Ты сам собственными глазами не видел ни одного такого лагеря и не разговаривал ни с одним человеком, который был бы очевидцем тех самых ужасов, которые выдумали коммунисты. А теперь будь добр, выслушай мое мнение. Милан тоже никогда не видел концлагерей, а только слышал легенды о них. Ты же на слово поверил тому, что он тебе рассказывал. Ты обзывал меня идиотом, насмехался надо мной, считая себя при этом умником, но если бы ты на самом деле был таким, то давным-давно докопался бы до истины.
Голос священника стал страстным. Он заметил, что Чаба чрезвычайно внимательно слушает его, и заговорил еще смелее:
— А ты не подумал о том, что если бы страшные слухи, распространяемые о концлагерях, были верны, то разве об этом не узнал бы весь мир и все человечество? Сейчас я не буду ссылаться на господа бога, который не потерпел бы такого, однако сошлюсь на служителей божьих, на церковь, на Ватикан. Неужели ты думаешь, что слуги господни стали трусливее? Нет. Об этом не может быть и речи, Чаба.
Или подумай о немецком народе. Если бы он видел эти ужасы, разве он стал бы терпеть, чтобы его братья сотнями тысяч погибали в лагерях смерти? Они не видят того, чего нет на самом деле. Разумеется, у немцев есть перегибы, не без этого. Например, они остригли волосы Эрике, но ведь ее выпустили из концлагеря. Выпустили наши друзья. Тогда почему же она не рассказывает нам о тех ужасах, которыми забил тебе голову Милан? — Он посмотрел на девушку и продолжал: — Эрика, положа руку на сердце скажи, что ты там видела и что с тобой там делали. Тебя били? Над тобой издевались? Видела ли ты подобное собственными глазами? Очень важно, чтобы сейчас ты сказала правду, так как, не скрою, я очень беспокоюсь за нашего Чабу. Я очень боюсь, что он полностью поддастся коммунистической пропаганде и испоганит себе жизнь.
— Я уже рассказывала о том, что было со мной. Что мне еще сказать? — Девушка посмотрела на священника и задумалась: — В лагере я, собственно говоря, ничего не видела. Могу рассказать только о том, что делали лично со мной, а как там жили или живут другие, я ничего не знаю.
Чаба не стал спорить с Эндре, так как уже не впервые слушал его доводы. Из всего этого разговора он сделал для себя вывод, что не стоит заниматься политикой, так как до истины все равно не доберешься. У Чабы так разболелась голова, что он охотнее всего пошел бы домой. Все, что до этого говорил об их дружбе Эндре, было правдой, которая болью отзывалась в его душе. Он чувствовал, что своим поведением не раз обижал друга, хотя, если хорошенько подумать, Эндре того не заслуживал. Про себя Чаба решил, что при удобном случае он попросит у Эндре извинения за все.
В этот момент в прихожей послышался какой-то шум, а через несколько секунд в комнату вошел профессор Эккер. Он по-дружески поздоровался с молодыми людьми, поблагодарил Эрику за то, что в его отсутствие она выполняла обязанности хозяйки дома. Вытерев потный лоб, Эккер подсел к ним поближе.
Эрика налила профессору чаю, после чего он поинтересовался, как они себя чувствуют и какие известия из дома. Это были самые обыкновенные вопросы, какие при встрече задают друг другу интеллигентные люди, и Чаба с Эндре вежливо отвечали на них. Эккер слушал их, кивая время от времени, а когда он посматривал на девушку, на его лице появлялась почти детская улыбка.
— Твои родители все еще в Лондоне, Чаба, не так ли? — обратился Эккер к молодому человеку.
— Да, пока все еще там, господин профессор, — ответил ему Чаба. — Однако в последнем письме отец сообщал, что скоро он уедет оттуда.
— Вот как? — удивился Эккер, положив изящным движением кусочек пирожного в рот и запивая его чаем. — Когда вы в последний раз видели Эрику? — спросил он вдруг безо всякого перехода, посмотрев на Чабу и на Эндре одновременно. — Она стала лучше выглядеть, не правда ли?
— Гораздо лучше, — признался Эндре. — Когда я впервые встретился с ней — это было спустя несколько дней после ее освобождения, — то просто ужаснулся.
— Я не удивляюсь, — сказал Эккер. — Слава богу, она относительно быстро избавилась от нервного расстройства. — При этом он бросил в сторону девушки теплый взгляд.
— Все это заслуга господина профессора. Если бы не он, то я даже не знаю, что бы со мной было.
— Да, мои дорогие, знаете ли вы, что я слышал? — снова заговорил Эккер, меняя тему разговора. Все с любопытством уставились на лысого человечка, который, потерев копчики пальцев, закурил сигарету и, удобно откинувшись в кресле, продолжал: — Наш друг Милан Радович якобы появился в Германии.
— Не может быть, — не выдержал Чаба. — Радович очень смелый человек, но он не идиот. — Поняв, что сказал глупость, он тут же поправился, однако от профессора не ускользнуло это замечание. — Хотя, — продолжал он, — вполне возможно. Но ведь никто не знает, что бы с ним случилось после побега, если бы ему не удалось бежать за границу. Тогда мы бы его, наверное, и увидели...
Эрика закурила и нахмурилась:
— Я думаю, что Милана уже нет в живых. Я никак не могу себе представить, чтобы кому-нибудь удалось бежать из гестапо.