Последний порог

Беркеши Андраш

— Какие глупости! — снова заговорил Чаба. — Я просто не пойму, где вы, собственно, живете? Антифашисты? Да еще много?.. — Он махнул рукой: — Не продолжайте, Миклош. Где они, ваши антифашисты? И что они делают? Разве что иногда где-нибудь на стене напишут: «Мира!» или «Долой войну!» И только.

— И это уже неплохо, — заметил Пустаи, — Однако они могут сделать кое-что и посерьезнее.

— Тогда почему же не делают? — Чаба вскочил со своего места.

— Вот об этом-то и следовало бы поговорить. Для ведения результативных действий в первую очередь необходимо единство, а нам, к сожалению, до сих пор все еще не удалось добиться его. И только потому, что мы с недоверием относимся друг к другу.

— И какова же причина такого недоверия? — спросил вдруг Бернат тоном человека, который только что очнулся от дремоты.

Пустаи посмотрел на часы. Время было позднее, и ему хотелось поскорее попасть домой, а если он сейчас начнет перечислять причины, порождающие взаимное недоверие, разговор затянется до утра, однако что-то все же нужно было сказать.

— Причин очень много, — ответил он. — Некоторые группы изъявляют желание выступить на борьбу против немцев, но только без коммунистов, а это просто невозможно. Что бы стало с Европой, если бы в этой войне не участвовал Советский Союз? Англия и Франция тоже, разумеется, обеспокоены судьбой Европы, однако они не спешат с выступлениями, так как хорошо знают, что сокрушить нацизм они смогут только с помощью коммунистов. А вот у нас этого еще не понимают.

— Как это «не понимают»?! — усомнился Бернат, вставая и подходя к инженеру. — Очень даже понимают. — Он вынул трубку изо рта. — Я, господин Пустаи, сейчас вам кое-что скажу. Я не думаю, что очень ошибусь, если твердо заявлю, что вам так и не удастся добиться желаемого единства. Никогда, мой дорогой. Разве что только на бумаге. Невозможно себе представить, чтобы Хорти согласился на проведение совместных акций с коммунистами. Говоря о Хорти, я имею в виду генеральский и офицерский корпус. Венгерский офицерский корпус, дорогой господин главный инженер, родился в период контрреволюции девятнадцатого года. С тех пор офицеры до мозга костей пропитались ненавистью к коммунистам, более того, их ненависть подкрепляется страхом. Большевизма они боятся намного сильнее, чем Гитлера, А за предупреждение я вас благодарю. — Бернат пожал руку инженеру, затем Чабе и, пожелав всем спокойной ночи, ушел в свою комнату.

— Странный человек твой будущий тесть, — сказал Пустаи Чабе, когда они оба сели в машину инженера. — Куда тебя отвезти?

— Домой.

Пустаи ехал медленно, но, поскольку улицы были почти пустынны, они быстро добрались до виллы на проспекте Штефания. Пустаи выключил мотор, откинулся на спинку сиденья и, угостив Чабу сигаретой, задумчиво спросил:

— Ты очень спешишь?

— Если хочешь, можем немного пройтись, — предложил Чаба.

Мартовская ночь была тихой, в воздухе уже чувствовалось приближение весны. Широкий проспект был темен и безлюден, лишь в окнах нескольких вилл виднелся свет.

— Если немцы оккупируют Венгрию, — заметил Пустаи, — англосаксы начнут нас бомбить. Ну и жизнь же начнется у нас!

Чаба шел не спеша, раздумывая о чем-то.

— Скажи, Миклош, — заговорил он после недолгого молчания, — ты на самом деле думаешь, что венгры настроены против немцев?

— Думаю, но не утверждаю. Я говорил и говорю, что у нас имеется много людей, которые могли бы сражаться против немцев... — И он начал рассказывать о заводе, однако Чаба не очень внимательно его слушал.

«Рассказывать можно что угодно, — думал он, — однако разговоры — это не действия». Тут он вспомнил об Эндре и на миг остановился.

— Ты ведь знаком с Эндре Поором, не так ли?

— Это священник?

— Да.

— Встречался раза два, не больше. А почему ты спросил о нем?

— Он мой друг, — ответил Чаба. — Откровенно говоря, порядочный человек. Мы с ним вместе учились в Германии. Он до сих пор не верит, что нацисты творят ужасы. В своем последнем письме он писал, что очень беспокоится обо мне. Просил, чтобы я не верил ложным слухам. Писал, что, по его мнению, нельзя уничтожать миллионы на виду у всего мира. Утверждает, что немецкий народ и немецкие солдаты сражаются за христианскую Европу.

— А русские за свою родину...

— Сейчас не о том речь. Я заговорил об этом только потому, что если у такого человека, как Эндре Поор, не открылись глаза, то, спрашивается, как они могут открыться у тех, кто почти ничего не знает об этой войне. Знаешь, Миклош, дела в мире не так-то уж и просты, как ты и тебе подобные это представляете. Однажды — если не ошибаюсь, это было еще в тридцать шестом году — я здорово поругался с Эндре. Мы тогда оба жили еще в Германии. Разговор зашел о концлагерях...

Они шли по широкому освещенному тротуару. Со стороны городского парка дул свежий ветер, стуча ветками деревьев, на которых уже набухали почки. Чаба говорил взволнованно, а Пустаи все еще казалось, что он видит перед собой спокойное лицо Берната и возбужденных, Чабу и Андреа.

Чаба вспомнил тот спор...

— Критерием чести для журналиста, — заявил Бернат, — является правдивость его информации.

Когда официант поставил на стол пудинг и ушел, Чаба сказал:

— Если работу венгерских журналистов оценивать согласно этому критерию, то можно смело утверждать, что с совестью у них далеко не все в порядке.

— Как и у венгерской цензуры, — заметил Бернат, а сам попробовал пудинг. — Откуда ты знаешь, какие информации шлют венгерские зарубежные корреспонденты к себе на родину, если не принимать во внимание нескольких писак-бумагомарателей, которые сотрудничают с нацистами? Ничего ты не знаешь, а говоришь.

Эндре Поор положил ложку на стол. Глаза за стеклами очков заблестели, он что-то хотел было сказать, но, видимо, передумал и продолжал внимательно слушать разговор Берната с Чабой.

Чаба наполнил рюмки. Когда все выпили, Бернат продолжал:

— Может быть, ты, старина, не знаешь, что в Венгрии нет свободы печати?

— К счастью... — тихо заметил Эндре, кладя ложечку на пустую тарелку. — Если бы она у нас была, то дело дошло бы до трагедии.

Все с любопытством уставились на него.

— До какой еще трагедии? — спросил Чаба.

— Если бы они написали статьи об условиях жизни в Германии — вот что было бы трагично. У нас в стране, как ты знаешь, — продолжал Эндре, — все газеты находятся в руках евреев. Представляешь, какие ужасные статьи появились бы на свет божий.