Последний русский

Магомет С. А.

Чтобы закончить мысль… У апостолов не было претензий, вроде того чтобы: «ага, вот вы, милые, сейчас это читаете, и вашей голове неизбежно возникает какая-нибудь мысль или идея, а это, имейте в виду, мое непосредственное на вас воздействие, мгновенное, как искра, это я в вас сейчас ожил, это я в вас говорю!..» Мне кажется, если апостолы и стремились к чему-то, то исключительно к одному: укрепить собственное чувство, которое было таким прекрасным вначале – сильным, громадным, – а потом стало слабеть. Поэтому они свидетельствовали о личных переживаниях для самих себя. И проповедовали об утрате. Я читаю их свидетельства и не задаюсь вопросом о правде и вымысле. Можно очень стараться, чтобы сообщаемое выглядело достоверно, сколько угодно приводить факты, но достоверно

будет лишь переживаемое в данный момент. Мне не дано прожить чужую жизнь, их жизнь. Но в моей груди словно распахивается пропасть, как будто из нее изъяли громадный кусок души, и образовавшуюся пустоту может заполнить лишь такой же необычный опыт жизни. Вот это я еще могу понять и почувствовать! Трудно вообразить, что когда-то каждое слово святого писания воспринималось как высшее откровение. Но находятся же мудрецы-толкователи, которые используют Библию, чтобы среди затертых строк, прописных истин вдруг отрыть, прочитать сокровенный смысл. Для этого, может быть, она, Библия и существует – чтобы высекать из человеческих голов искры гениальных мыслей? Но мне знакомо и другое: эти искры могут быть высечены буквально из любого сочетания знаков. Практически из ничего. Не значит ли это, что для гения тексты не предлог, не основание. Чтобы прозреть настоящую истину никаких слов, следовательно, вообще не требуется. Причем тогда Библия?

Но святые тексты могли быть написаны еще с одной целью – практической в высшей степени. Ничего общего со стремлением зафиксировать факты или переживания. Зато сам процесс писания представлял собой нечто равноценное личному опыту, освоению мира. Прохождение определенного пути. Следовательно, и чтение Евангелий – не обыкновенное чтение. Да, может, не чтение вовсе, а путь, по которому человек движется, как по жизни, теряя или приобретая. Само по себе чтение – ритуальное действо. «Мистика-практика».

А вот древние египтяне верили, что не только святые, но любые тексты обладают подобными магическими свойствами. Не такое ли ощущение и у меня – будто я начал движение к некой цели? И как результат, незаметно для самого себя, – вход в новое божественное измерение! «…И сделались входы сего века тесными, болезненными, утомительными, а также узкими, лукавыми, исполненными бедствий и требующими великого труда… И если кто не войдет в тесное, тот не может получить то, что уготовано…» А также: «…А входы будущего века пространны, безопасны и приносят плод бессмертия…» Глава такая-то, стих такой-то.

Но, прежде, чем куда-либо «войти», все-таки сначала нужно проделать определенный путь. И, как на всяком неизведанном пути, никогда нельзя знать заранее, удастся ли вообще отыскать этот самый «вход». А может, это такой «вход», что, сколько ни подходи, ближе не окажешься. Если только он сам вдруг как-нибудь перед тобой не откроется.

Какая чепуха! А если я вообще не желаю никуда двигаться и ничего записывать? И меня не соблазнишь никаким «входом»? То, что происходит со мной (даже если ничего не происходит) в миллион раз существеннее любых слов. Никто не прочтет моих записок. Никому не позволено совать в них нос. Господи, да кто это теперь пишет записки! Никто не станет их читать. Слова глупы и неповоротливы. Не существует никаких записок. Откуда им взяться, если я вожу пальцем по воздуху?

Я пишу в своей душе.

Итак, мама умерла. Единственная, кто знал о моей исключительности. Значит, теперь об этом не знал никто. Кроме меня самого, разумеется.

Я посвящал ее во все свои детские мечты и фантастические проекты. Вряд ли мама относилась к ним очень серьезно. Если вообще понимала. Да и какого рода она была – эта моя исключительность, – она имела весьма туманное представление. Не блистал же я успехами в школе или какими-либо выдающимися способностями. Зато изъяны налицо. Например, изрядная лень. Мама шутила, что лень родилась вперед меня. Мне же самому лень представлялась врожденным аристократизмом, вроде пресловутого «голубого» цвета крови… Мама и называла меня соответственно – «образец». Со странной смесью гордости и веселой иронии. Так я себя и ощущал.

И все-таки отнюдь не мама внушила мне эту сверхценную идею – о моей исключительности. Убежденность появилась сама собой, чуть ли не в младенчестве. Проникла в сознание из крайне ранних снов и воспоминаний. Палеозой и мезозой. Бесконечная цепочка ассоциаций. Периоды третичный и четвертичный.

Вдобавок, в моей самоуверенности определенно было что-то характерное, типичное. Никто в целом свете не сознавал в себе такой исключительности и не связывал с собой и всей своей жизнью таких колоссальных, хотя и совершенно неизъяснимых планов, как русские мальчики, – а я, может быть, больше всех. Конечно, больше всех! И я всегда был счастлив, инстинктивно счастлив, что я есть то, что я есть, родился там, где родился.

Ни крупицы, ни тени сомнения, что я и есть тот, кто должен совершить или изобрести нечто огромное и великое. Абсолютный разум, совершенный ум. Мой внутренний мир, как реальный окружающий мир, не имел границ, а, следовательно, был беспределен по своим возможностям. Передо мной как бы распахнулась бесконечная перспектива в обе стороны. Просто эти необыкновенные возможности еще мною не открыты. Но они, конечно, могли обнаружиться в любой момент. Для такого превращения достаточно лишь одного неуловимого поворота, одного щелчка – мгновенного, как вспышка, осознания. То есть самая волнующая загадка находится внутри меня самого. Я достигну абсолютной свободы и власти. В этом и заключалась мистика и тайна моей исключительности.

Взять хотя бы способность летать. Нужно лишь сообразить, осознать, как это делается, вот и все. Может быть, это будет столь же естественно, как говорить или ходить. Как, например, человек узнал, что умеет плавать? Так и я смогу летать без каких-либо специальных приспособлений. И тогда облечу весь мир.

Сколько еще необыкновенных возможностей скрыто во мне?.. Может быть, я смогу взглядом воспламенять предметы, замораживать воду или докрасна накаливать гвоздь. Смогу проходить сквозь стены, проникать всюду, получать то, в чем нуждаюсь, как если бы весь мир был моей собственностью. Излечивать болезни и воскрешать из мертвых. Смогу умирать и снова возрождаться… Сверх того, может быть, смогу делать такое, что человеческая фантазия до сих пор была не в силах даже измыслить…

Что, в конце концов, человек способен вообразить себе в качестве самого невероятного? Он так и не придумал ничего фантастичнее двух вещей: воскрешения из мертвых и способности летать. А наверняка существует нечто еще, куда более невероятное! Вот это, пожалуй, гораздо интереснее.

Иначе говоря, я бы хотел сделаться сверхчеловеком. Почему бы и нет?

В детстве у меня была забавная мечта сконструировать такую прочную специальную бочку с внутренним устройством для жилья, чтобы в ней можно было путешествовать по океану. Какое особенное удовольствие: снаружи буря, вода, волны, а внутри – сухо, уютно! И обязательно окошко, чтобы наблюдать за тем, что происходит вокруг…

В этом смысле то, что в прошлом году я провалился в университет, представлялось мне величайшей нелепостью и несправедливостью. Я подал документы на философский факультет. Куда же еще? Другого будущего для себя я и не мыслил.

Маму переполняла гордость, она была счастлива уже одним сознанием того, что у ее сына есть такая мечта. Любила меня страстно, фанатично. Конечно, и более скромные вещи могли сделать маму счастливой. Главное, чтобы я стал студентом, прожил эту блестящую, самую чудесную студенческую пору жизни – с прекрасными и умными, как я сам, друзьями, подругами, получил высшее образование и так далее. Дальнейшее представлялось нам обоим весьма туманным. Мама говорила, что я буду «работать». Буду проявлять и утверждать себя в «коллективе». В каком-нибудь «офисе», «организации», «ведомстве». Эти слова мало что объясняли. В моей голове возникало что-то наподобие таинственного, но заведомо скучноватого театра теней.