Последний русский
Шрифт:
Ни с того, ни с сего подумалось, что вот так же мог прийти на похороны и отец. Впрочем, никакого внешнего сходства. Наверное, кто-то из знакомых. Сослуживец Натальи, что ли. Когда-то где-то я его уже видел.
– Где-то я видел эти очки, – шепнул я Наталье. – Не во сне же…
– Это ж Аркадий Ильич. Как-то он был у нас, – удивленно шепнула она. – Разве не помнишь? Однажды у тебя на дне рождения.
Действительно, сразу вспомнил. Может быть, последний более или менее счастливый день рождения. Как ни помнить!
Один из тех мужчин, «подходящая кандидатура». Попытки подыскать друг другу жениха, устроить судьбу было у одиноких подруг своего рода хобби. Этот, в частности, промелькнул давным-давно, еще до того, как маму оперировали. Что запомнилось? Он тогда необычно лестно отозвался обо мне, заметив, что мальчик обладает весьма редким и ценным качеством: внимательно слушать и делать выводы. Почему у него возникло такое впечатление, мы с ним, кажется, и двух минут не говорили? Однако похвала запомнилась. Только лицо и имя выпали из памяти. Значит, Аркадий Ильич.
Кстати, гораздо больше запомнился тогда
Отца же своего я, можно сказать, фактически не помнил. То есть, внешне осязаемо и натурально. Если и помнил, то лишь по фотографиям в семейном альбоме. Мама фотографий не сжигала и много мне о нем рассказывала. Кажется, была готова простить, принять в любой момент. Несмотря на болезненную гордость и ее заявления о том, что она и знать о нем не хочет, любила его и после развода, в чем время от времени простодушно мне признаваясь.
В молодости, как мужчина, по общему признанию, папа действительно был хорош собой и обаятелен. Что-то вроде эталона мужчины на все времена. К тому же умен и начитан, офицер, способный выпускник военной академии и прекрасный спортсмен. Родители развелись, когда мне было не то шесть, не то семь лет. С тех пор дедушка и бабушка проклинали его самыми страшными проклятиями. Мама если и поругивала, то больше по инерции, вслед за дедушкой с бабушкой. Вообще же не осуждала, говорила: вырастешь, сам разберешься. «Сво-олочь» среди ругательных эпитетов было наиболее мягким. Я пропускал это мимо ушей. Конечно же, кто спорит, он погубил маму, из-за него она заболела. Я слышал об этом миллион раз. Но последнее время, когда при мне повторялись эти затверженные проклятия, мне становилось неловко, что ли. Увы, если бы я попытался возразить, меня бы просто не услышали. А если бы услышали, то, пожалуй, и мне перепало бы по самые уши – как «яблоку от яблони» и так далее.
Сначала, правда, папа весьма нравился теще, частенько бывал в гостях. Оба шутили, смеялись. Папа в бело-сине-полосатой пижаме расхаживал босиком по квартире, нахваливал тещины расстегаи, валялся на диване в своих изящных массивных роговых очках (вот откуда эта деталь и сходство – массивные очки!) с модным переводным романом в руке. Потом объяснял маме, какая у нее замечательная мать, а у него – теща.
Однако папа любил выпить-погулять. Конечно, не больше, чем кто другой. У него и в мыслях не было хранить супружескую верность, когда в компаниях столько интригующих и обольстительных женщин. Короче, погуливал довольно откровенно и бессовестно, а мама ревновала. Но, не умея постоять за себя, она замкнулась в себе, предпочитая молча страдать, отчасти, может быть, считая себя виноватой в том, что не устраивала его во всех отношениях. Зато дедушка с бабушкой, глядя на ее несчастные запавшие глаза, не молчали. Дед, сам бывший кадровый военный, добрейший человек, вдруг необычайно вознегодовал. Посоветовал маме бросить «сволоча», а отцу пригрозил, что будет жаловаться по начальству. Из дальнейшего развития событий видно, что это не очень-то помогло. Отец не являлся домой по нескольку дней. А когда являлся, был всем недоволен. Грязные тарелки, чашки, которые мама не успевала помыть, в «воспитательных целях» выстраивал гуськом из конца в конец комнаты, а сам отправлялся за Москва-реку в бар ресторана высотной гостиницы «Украина» попить кофею в «цивильных условиях». Уюта в доме не было. Между прочим, когда я немного подрос, мама несколько раз водила меня в эту самую «Украину» обедать. Тоже в воспитательно-просветительных целях: дать мне представление об изысканных заведениях, – вообще показать перспективу лучшей жизни. Заказывала салат «столичный», «украинский» борщ с «пампушками», котлеты «по-киевски», а на десерт какой-то «медовый квас», который, якобы, немножко кружил голову… Затем стали случаться и вовсе неприглядные инциденты, как появление у нашей двери какой-то в дым пьяной вульгарной женщины, кричавшей и требовавшей, почему-то у мамы, чтобы отец вернул ей какую-то «собственную утопленную ласту». В конце концов, мама подала на развод. После этого они еще некоторое время продолжали жить вместе. Как бы полушутя полусерьезно собирались вновь зарегистрировать отношения. То совершенно примирялись, то отец исчезал вновь. Но тут дедушка надел парадный мундир со всеми орденами, медалями и отправился к начальникам отца и в партийный комитет. С одной стороны, разозлившись, он действительно хотел отомстить за дочь и испортить отцу биографию, но, с другой, шел в партком, искренне считая партию продолжением семьи, эдаким высшим авторитетом и последней инстанцией. К тому же там у него отыскался старый фронтовой товарищ, ныне генерал. Это были времена, когда начальство и партком по-свойски, по-домашнему прорабатывали «за разврат и за пьянку», а, случалось, и должности лишали. В армии еще строже. Отец и глазом не успел моргнуть, как биография действительно оказалась безнадежно испорчена. Потерял и перспективную работу в столице, и саму столицу. Отказали в присвоении очередного воинского звания, сослали в отдаленный гарнизон. Удивительно, что после всего этого, иногда появляясь в Москве в командировках, он несколько раз заходил к нам, радушно принимаемый мамой, и даже оставался ночевать. Тогда я еще называл его папой (не «отцом»). Но это продолжалось недолго. Он безвылазно застрял в своей пыльной Тмутаракани. С его родителями, то есть другими дедушкой и бабушкой, я виделся лишь в младших классах, когда мама отправляла меня к ним в деревню на лето. Кое-какие слухи об отце доходили через знакомых. Потом, родители отца поумирали, знакомые раззнакомились. Мы почему-то не созванивались. Не говоря о том, чтобы переписываться. Алименты, назначенные маме при разводе, составляли довольно существенное ежемесячное отчисление. Притом существенно росли, когда отец повышался в звании. Время полетело очень быстро. О достойной карьере говорить уже не приходилось. Рано вышедший в отставку, растолстевший, полысевший, напрочь позабывший, как грехи молодости, так и тех, кто его проклинал, отец оброс новым семейством, жил-поживал в далеком военном городке, немножко учительствовал, пил водочку на подполковничью пенсию, удил рыбу. Звания нужны в армии, а на гражданке все равны. Я пытался представить себе, как он теперь должен выглядеть, но не мог. Тем более казалось странным, что когда-то этот человек овладел моей мамой и получился именно я… Давно и, кажется, окончательно я свыкся с мыслью, что теперь мы абсолютно чужие люди. Даже и в последнее время, когда оформлял документы перед экзаменами, писал в анкетах: «Отец неизвестен, сведений о нем не имею». Что было, пожалуй, глупо. Позерство максималиста-маргинала? Если мое отношение к нему в целом и можно было назвать отрицательным, то вдаваться в причины не было особого смысла. Настолько элементарно, почти беспочвенно. Хотя бы по Фрейду, Эдипов комплекс и все такое. Вполне достаточно, куда еще…
В ритуальном зале дедушка и бабушка, мамины родители, стояли поблизости от меня. Долгая, тяжелая болезнь мамы почти что доконала стариков. Еще после первой маминой операции с дедом случилось несколько ударов. Теперь он выглядел совсем развалиной. Вибрирующие конечности, бессмысленно блуждающий взгляд. Глядя на него, не верилось, что каких-нибудь несколько лет тому назад мы с ним вдвоем (дед и маленький внук) чудесно рыбачили на Москва-реке с горячих бетонных плит, забрасывая старые бамбуковые удочки в стоячие заводи и таская рыжеватых пескариков. Да и бабушка выглядела не лучше. В этом «ритуальном» помещении она, бедная, тряслась от животного ужаса. Глаза, словно ослепшие от слез, черные из-за страшно расширенных зрачков. Даже проклинать отца, что погубил «нашу святую мученицу», не было сил. Она уже давно не пекла вкусных многослойных пирогов, не изготавливала ароматного «хвороста», посыпанного сахарной пудрой.
Зачем их привезли? Пусть бы уж лучше копошились на своих дачных шести сотках, опрыскивали смородину, обирали вредных червячков с капусты. За ними присматривала моя тетя, у них там была своих проблем, в сравнении с нами, «москвичами», они всегда считались «бедными родственниками», и я для них, похоже, был уже «взрослый человек». Заметили ли они мое появление?
Как только мы с Натальей вошли, в воздухе пронеслось что-то вроде ветерка неодобрения и замешательства. Как будто Наталья и я явили что-то неуместное и предосудительное. Вот уже к нам спешила старшая сестра моей мамы – Кира. Она всегда настаивала, чтобы я называл ее Кирой и обязательно на ты. И ни в коем случае какой-то пошлой «тетей».
Замужем Кира не была и прижила ребенка «самостоятельно». Никто не видел ее мужчину, но она утверждала, что это был чрезвычайно красивый, умный, аристократичный, может быть, даже чистокровный поляк. Хотя, несомненно, тоже «сволочь». Между прочим, ей мой отец очень нравился. У нее, однако, довольно часто менялись любовники, которых она называла «мужиками», но все они были такими ничтожными, грубо простонародными и, уж конечно, «сволочами», что она их никогда нам не показывала, а встречалась с ними бог знает где.
С видом распорядительницы, словно невзначай, Кира втерлась между нами, отделила от меня Наталью и как бы переадресовала ее высокому красивому Максимилиану, бывшему супругу Натальи. Зачем Максу-то понадобилось приходить? Бог его знает. Скорее всего, сама Наталья попросила помочь в этот день. Или же он сам подрядился.
Еще недавно, засиживаясь в библиотеке, я как мог готовил себя к тому, что рано или поздно предстояло увидеть. Заказывал книги по судебно-медицинской экспертизе и патологической анатомии. Пролистывал мрачные фотографии-иллюстрации. Изрядный паноптикум трупов. Поначалу бросало в дрожь, но не надолго. Душевную боль, страх, любую неприятную эмоцию я мог при желании вообразить, возбудить в себе как психологический феномен в ходе медитативных упражнений. До такой степени, что едва выносил ее. Эмоция как чистая энергия. Мне казалось, что подобным образом я достаточно закалил себя… И вот увидел. Раз взглянув на гроб, больше не попытался этого повторить.
Кира приобняла меня за талию и, стараясь припасть к моему плечу напудренной, словно подопрелой щекой, принялась шептать:
– Подойдем, подойдем, милый! Надо попрощаться!..
Тут же была и Ванда, ее дочка и моя ровесница, которую, сколько я себя помнил, мне почему-то прочили в невесты. Понятно, в шутейном смысле. Такие вещи всегда делаются как бы шутейно. А, если разобраться, пожалуй, очень серьезно. Не знаю, что думала обо всем этом Ванда, мы с ней общались довольно редко, но мне она, во всяком случае, привлекательной девушкой не казалась. Не знаю, жили мы уже, кажется, не в голодные времена, но вот Ванда всегда была так голодна, словно неделю не кормлена, аппетит явно нездоровый, патологический аппетит, глисты у нее, что ли, водились.