Последний русский
Шрифт:
Под ее руководством я написал письмо одному весьма значительному лицу. Эдакое трогательное, немножко жалобное, но простосердечное детское письмо. О том, как я живу вдвоем с мамой, как нам тесно, как я мечтаю о своей маленькой комнате (а такая как раз освободилась в нашей квартире), где я бы стал прилежно учиться, чтобы поступить в институт, университет или военную академию, чтобы приносить пользу Родине. Аккуратным почерком, без единой ошибки. Точный обратный адрес, телефон и дурацкое – «мы будем вам очень признательны». Интересно, чем это мы могли быть ему признательны? Ну, ясно, самая позорная чушь.
Сначала детское послание было решено отправить заказным письмом прямо на имя значительного лица, но неожиданно подвернулся великолепный случай. Младшие классы нашей школы рекрутировали для участия в каком-то торжественном кремлевском мероприятии. Дети из народа приветствуют
И вот я, одиннадцатилетний отрок, в табунчике одноклассников, с букетом кроваво-красных гвоздик, упакованных в сверкающий и хрустящий целлофан, форменной пилотке с кисточкой, белой рубашке, идеально отутюженной, с эмблемой на рукаве и значком, пробираюсь через тяжелый малиновый бархат и золотую парчу кулис навстречу раскатам аплодисментов, здравицам, фанфарам и приветствиям огромного зала. Прежде, чем шагнуть на сцену я получаю от учительницы, разящей валерианкой, последние строгие наставления, касательно протокольной процедуры, и без того уж затверженной наизусть. Жесткие пальцы, с мелом, въевшимся, как угольная пыль в ручищи шахтера, нервно поправляют мой белый воротничок. Через мгновение уже я бегу, несусь вместе с остальными детьми в мучнистом слепящем свете софитов по направлению к президиуму, задрапированному кумачом. Я стараюсь проскользнуть ближе к центру, раньше других, туда, где по маминому наущению должны располагаться самые главные, наиболее могущественные государственные и партийные лидеры.
Вот они, выстроившись рядком, лишенные какого бы то ни было портретного сходства, изготовились принять от детворы красные гвоздики и, в свою очередь, одарить детишек коробками с шоколадными ассорти. Времени выбирать не было. Вот, очевидно этот самый – носатый, плешивый, со странно пуговичным взглядом и губастой улыбкой. Не в очках ли в массивной оправе? Я сунул ему цветы, а вместе с букетом (в чем и заключалась суть хитроумного маминого замысла!) немножко замусоленное послание, письмо от бедного мальчика. Он взял букет и письмо, ничуть не изменившись в лице, сунул в карман пиджака. Затем принялся обстоятельно трепать меня ворсистой лапой по пылающим щекам. (Пед, что ли?) Схватив свои конфеты и, не забыв отсалютовать, я понесся назад, спотыкаясь в толчее, ужасно сконфуженный, но все же счастливый, что осуществил наш план.
Стоит ли говорить, что ни ответа, ни привета мы не получили. Если бы большой человек снизошел к моей просьбе, то результат должен был явиться незамедлительно, без обычной волокиты. Однако еще недели и месяцы мы пребывали в торжественном наивном ожидании. В конце концов выяснилось, что у умершей старушки имелись родственники, ухитрившиеся каким-то образом прописаться в комнату и теперь решившие ее обменять еще с кем-то. Так появилась Наталья. Так совершился этот квартирный обмен.
Я уже кое-что слышал о новой соседке, даже казалось, что видел ее раньше, но на самом деле я, скорее всего, действительно видел впервые. Тоже особая, причем очень грустная история.
Раньше Наталья жила с мужем и маленьким сынишкой совсем в другом месте. Год или два они были очень счастливы. Потом выяснилось, что сынишка тяжело, неизлечимо болен. Вероятно, родился больным. Потом муж, Макс то есть, ушел, откровенно подло бросил ее одну с обреченным ребенком, – да еще предложил разменять квартиру. Между тем ребенок уже умирал в больнице, где Наталья дежурила почти круглосуточно. Сыночку только шел четвертый год. Мое детское ухо царапнуло слово – «потерять». Потерять сыночка. Словно он был ключ или монета. Кстати, ее умершего сына звали так же, как и меня – Сереженька. У меня в голове не укладывалось, как вообще можно было бросить такую чудесную женщину. Кто, какой идиот мог ее бросить?!.. Макс никак не выглядел идиотом. Наоборот, от него первого я услышал об экспериментах с сознанием, о загадочных психических техниках, при помощи которых можно было, якобы, поселиться в собственных сновидениях и тому подобном. Он ушел, чтобы не подвергать разрушению свой сложно организованный внутренний мир…
Мама мгновенно влюбилась в симпатичную молодую женщину. Ничуть не ревновала, не завидовала новой соседке, занявшей комнату, на которую мы так рассчитывали. Восхищалась ее красотой, шутя, выпытывала у меня, нравится ли мне Наталья. Я отвечал предельно осторожно: в общем, да, – то есть нравится такой «тип» женщины. Они сдружились мгновенно, хотя Наталья была значительно моложе мамы. Интересно, что в моих детских снах они часто путались, – мама и Наталья, как будто были одной и той же женщиной. Смешивалось само чувство?.. В общем, они сделались самыми добрыми и близкими подругами.
Если бы потребовалось описать ее внешность, я бы, пожалуй, не смог. Даже отчетливо вообразить лицо. Позднее я слышал, как говорил, как по-своему, по-взрослому, в одном разговоре описывал ее Макс, и мне понравились его слова, несмотря на то, что вряд ли мог понять их до конца. У нее было необычное лицо. Бывший муж Макс почему-то полагал, что в ней, бог знает почему, есть что-то ирландское – хотя, понятно, неоткуда было. Просто так он это обозначил для себя. Этот странный, как бы пунцовый оттенок кожи. Безусловно очень белой кожи. Словно Наталья была постоянно возбуждена, немножко, или кожа на щеках, скулах, подбородке слегка воспалена. Казалось еще немного, и это из достоинства превратится в существенный недостаток. Волосы тоже странные, цвета черной вишни, но не крашеные, это мне было известно. Высокий лоб, чуть вздернутый нос. А подбородок круглый, почти полный. И губа, нижняя губа чуть выступающая, чудесная. Очень сильные губы и миндалевидные – темно-карие, нет… темно-медовые, нет… темно-медово-золотые глаза! Лучистый, кроткий взгляд – с особенным, необыкновенным выражением. Широко распахнутые глаза, – как будто только для меня… Фигура стройная, но не худощавая, а скорее, пышная. «Такая женщина будет красива в любом возрасте», – сказал о ней потом другой человек. С виду совершенно неприступная, амазонка, но более чувствительной, более застенчивой и робкой женщины в мире не найти. Ее тело от природы обладало феноменальной гибкостью. Она могла бы, наверное, изумлять людей в арене цирка или гимнастическом помосте. Эта гибкость казалась мне таинственным символом. Она могла выгнуть руку в локте в противоположную сторону градусов на тридцать. Сделать для нее «мостик» было все равно, что для нас нагнуться, зашнуровать ботинок. Однажды, одетая в спортивный костюм, она разрешила мне взять ее ногу за ступню и поднимать вверх, пока сама спокойно и прямо стояла на другой. Я поднял ее ногу выше головы. При этом она никогда не занималась ни гимнастикой, ни вообще спортом. Нежная…
Как часто потом, особенно когда видел ее вот так, неожиданно проходящей по двору в резко-голубоватом электрическом свете, я в своих первых мечтах о ней мысленно называл ее своей женой, примеривался, как это чудесно звучит, как взрослый мужчина мог называть свою жену, свою женщину: Наташенька, солнышко, яблонька, белочка, кошечка, зайчик, арбузик, ягодка…
Господи, да как можно было ее не любить! Как долго и отчаянно я боялся, что наше проклятое «прошение» об улучшении жилищных условий все-таки возымеет действие – и нам вдруг дадут две комнаты в какой-нибудь другой квартире или даже отдельную квартиру и, следовательно, придется съехать с этой квартиры и расстаться с Натальей. Я даже злился на маму, дулся, просто до кипения внутри доходил, если та вдруг вспоминала историю с прошением. Или, что еще хуже, не подозревая о моем состоянии, начинала простодушно фантазировать, изобретать новые ходы для решения квартирного вопроса. Потом я, слава богу, понял, что никто ничего нам не даст. В отличие от мамы, которая этого так и не поняла. Незадолго до смерти, высохшая, как скелет, и едва волочившая ноги по квартире, мама все еще бредила вариантами улучшения наших жилищных условий. Все собиралась нарядиться в свой яркий красный костюм и куда-то идти. Горько и жутко было ее слушать.
Все это было уже гораздо позже, а тогда, в тот первый летний день к нашему подъезду подкатила грузовая машина с немногими вещами и мебелью Натальи, и я помогал заносить вещи в лифт, поднимать в нашу квартиру.
Между прочим, кроме двух грузчиков, прибыл и «бывший», Макс, хотя его помощь, как я понимаю, не только не требовалась, а, после всего произошедшего, была неприятна. Тем не менее, он явился, якобы удостовериться, что Наталья без хлопот переехала и нормально устроилась. Слава богу, скоро понял, что он тут лишний, окинул взглядом сложенные грудой вещи, приблизительно расставленную мебель и откланялся.
Сам Макс объяснял свой подлый поступок, то есть уход от Натальи, следующим образом. Якобы, бежал, потому что просто боялся сойти с ума, погрузившись в эту драму с обреченным ребенком. Просто сдали нервы. «Но уж больше, чем наиудил, не наиужу, правда?». Молодая женщина не гнала его и, что удивительно, не глядела на него с ненавистью, – не то чтобы не замечала, а просто вообще старалась не смотреть в его сторону. Мама и я, особенно, конечно, мама, смотрели на него с холодным презрением. Он, очевидно, отчасти сознавал свою вину, улыбался с подобием смущения, не без обаяния и всем видом показывал, что и не думает навязываться. Иногда казалось, что он всерьез считает себя конченым человеком.