Последний русский
Шрифт:
Кстати, с некоторых пор, словно впадая в детство, она начала заговариваться. По-идиотски звала Наталью «мамочкой». Воображала себя ее дочкой, что ли? Лично мне это казалось чересчур наигранным. Не придуривалась ли? При этом льстиво твердила, что после ее, старухиной, смерти, Наталья будет единственной наследницей. «Все твое, мамочка, будет!» При этом, кстати, еще и мерзко склочничала, подозревала бог знает в каких гадостях. Обвиняла, что та, когда ходит для нее в магазин, обвешивает-обсчитывает бедную старушку. Тут, наверное, вообще невозможно четко разделить – где маразм, а где умысел. И то, и другое… «Мамочка»! В ее устах это звучало отвратительно до содрогания… Между прочим, она и маму яростно возненавидела из-за того, что, заболев, та как будто превратилась в соперницу, отрывала у Натальи время, которое она могла бы уделить ей. Дело в том, что Наталья вызвалась делать маме назначенные уколы. Само собой, лучше любой медсестры. Прекрасно натренировалась, бедная, на собственном сынишке. Впрочем, в остальном чрезвычайно застенчивая по характеру
Такая своеобразная конкуренция за обладание Натальей. Больше помощи ждать было неоткуда. Раз-другой в месяц нас проведывала докторша Шубина. Рыхлое туповатое существо. Из страха заразиться панически избегала прикасаться к пациентам. Давление измеряла на глаз. Чтобы чего-то не напутать, по дремучей безграмотности, боялась выписать обыкновенный рецепт. На все случаи жизни, как у чеховского лекаря сода, у нее была «клизьмочка». «Клизьмочку поставьте!..» Вот и все. Раз мне пришлось отправиться в поликлинику за каким-то рецептом или справкой. Обычно, это делала Наталья. Меня щадила. Чтобы получить горсть обезболивающих и облегчить муки, нужно было выпрашивать врачей, нужно было высидеть огромную очередь. У себя в кабинете докторша Шубина предпочитала болтать со старухами «о жизни». Очередь в коридоре злобно ворчала: «Убийцы, а не врачи, коновалы проклятые!». В кабинете же начинали всячески унижаться, стараясь подольститься и заслужить внимания. Задабривали, таская к праздникам всякую мелочь: банку домашнего варенья или меда, колготки, носовые платочки, баранки. Мрачная картина. Жуткая помесь Босха с Брейгелем. Менгелизм-мороизм. О гуманизме и общечеловеческих ценностях никакого понятия. Именно Шубина, листая мамину историю болезни, сообщила мне, что, судя по заключениям онколога, мама обречена, метастазы поразили уже весь организм. Клизьмочку поставьте. Маму выпихнули и из больницы как неизлечимую. Такие порядочки. Чтоб не мерли тута, не портили статистику. Именно участковая разболтала о том, что мама обречена Циле. Старуха искренне возликовала близкому исчезновению конкурентки. Теперь-то она сможет целиком завладеть Натальей, которую давно считала своей нянькой, сиделкой и медсестрой. Я где-то читал, что в любом сумасшествии, в самом глухом маразме всегда можно проследить логику. В данном случае практическая цель была налицо. При каждом удобном случае старуха сочувственно напоминала маме: «Не жилица ты уж совсем у нас…» Самой себе, видимо, казалась вечной, как легендарный баобаб.
Ничего удивительного, что и я в ее глазах был опять-таки яблоком, упавшим недалеко от яблони. То есть конкурент. Претендент на внимание и заботу Натальи.
Кстати, в данный момент, я мог быть спокоен. В ближайший час-другой старуха из своей норы выбираться не станет и нам не помешает. Я это определил еще во дворе – по некоторому признаку. Одна створка окна в дальней ее комнате была приоткрыта, и на карнизе наблюдалась активность воробьев и голубей. Старуха была занята своим особым промыслом. Особый, особый промысел!
Уже довольно давно, не то по немощи, не то по причине слабоумия Циля перестала выходить на улицу. Продукты покупали мы с Натальей. Казалось бы, что еще старушке нужно… Но тут родился этот уникальный промысел. Пополнение рациона хитроумно-изощренной охотой, не шедший ни в какое сравнение с мелкими тайными «потравами», подворовыванием соседской крупы и прочей мелочи. Своего рода перл старческого маразма.
Немного приоткрыв у себя в комнате окно, Циля рассыпала по карнизу и подоконнику хлебные крошки. Сама же, затаившись в глубине комнаты на кровати, сжимала в руке веревку, привязанную к ручке оконной рамы. Когда на приманку слетались чахлые голуби, и первый смельчак проникал за крошками через приоткрытое окно на подоконник, она дергала за веревку, и птица оказывалась в западне. С невероятным для полутрупа проворством старуха вскакивала и забивала голубя своей палкой-клюкой с резиновым набалдашником. Затем добычу оставалось лишь ощипать, чтобы затем варить абсолютно дармовой бульончик.
Между прочим, все это мероприятие проводилось ею в условиях строжайшей конспирации. То ли из страха, что о «методе» прознают другие, и возможное соперничество сведет на нет поголовье голубей во дворе. То ли, может быть, из-за застарелой предусмотрительности, что убиение голубя будет квалифицировано компетентными органами в смысле какой-нибудь политической или идеологической диверсии. Голубь как никак не только объект кулинарии, но еще и официальный символ – птица мира все-таки.
Перед поминками и она выползла на кухню. Заявила, что намерена присоединиться к общему кулинарному делу. Что-то долго размешивала половником в кипящей на огне щербатой зеленой кастрюле. Поглядывая из-под мохнатых седых бровей и шевеля такими же седыми усами и бородавками, брюзжала об испорченности теперешней молодежи. Якобы, теперь и у себя дома, садясь на унитаз, рискуешь заразиться венерическим заболеванием. В ее-то время хулиганов сажали в тюрьму. Тунеядцев отправляли в трудовые лагеря. Непотребных женщин выселяли из Москвы. А дезертиров подавно к стенке ставили.
Трудно представить, но когда-то у нее был и муж, и даже дочь. Она въехала на жительство в наш дом сравнительно молодой женщиной. И муж у нее был – военный чиновник среднего звена, по имени-отчеству Николай Васильевич, белокурый, красавец, грудь, как бочка, служил по обозному ведомству, трофейщик-реквизитор. То есть еще во время войны с немцами руководил заготовкой-вывозом добра. И навывозил-таки, судя по всему, изрядно. Еще и теперь из грязного старухиного хлама нет-нет выглядывали диковинные вещи: мельхиоровый самовар с готическими знаками, антикварные часы, размером с чемодан, с румяными фаянсовыми фигурками, толстенные золоченые корешки старинных фолиантов, какие-то выцветшие гобелены с зигфридами-годфридами. Какая-то темная история об умыкании целого железнодорожного вагона, набитого золотом-драгоценностями. Не для себя одного, должно быть. А это – в трудные военные и послевоенные годы – пришлось как нельзя кстати. К тому же выхлопотал себе, и супруге, несколько боевых орденов. Этого трофейщика Николая Васильевича Циля хищническим образом увела у соседки – той самой умершей старухи Корнеевны, после которой осталась комната, перешедшая Наталье. Был там, между прочим, и сын, тогда уже довольно взрослый мальчик, не то от прежней жены, не то от Цили. Был, да давным-давно пропал. Не то умер, не то сдали в интернат, где он затерялся.
В один прекрасный день пропал и сам трофейщик. Может, угодил под «чистку». Или аукнулась темная история с пресловутым золотым вагоном. Может, просто скоропостижно скончался. Никто ничего не знал.
Свою соседку же Корнеевну, у которой увела первого мужа, Циля, естественно, не жаловала. У Корнеевны однажды появился новый супруг. Какой-то весьма ответственный партийный работник по фамилии Барашков. И пошло у них на лад. Однако у этого Барашкова вскоре вышла горячая стычка с Цилей. Об этом случае Циля рассказывала не раз – с праведным гневом, ничуть не остывшим за долгие годы, с тем же зверским выражением лица. В сердцах сорвалось с языка у Барашкова не то «поганая», не то «пархатая». Ладно бы просто по-кухонному обложил матюжком. Циля тут же забросала жалобами всевозможные органы. В результате, ответственного работника поснимали со всех ответственных постов. Негодяй чуть на стены не лез от бешенства. Грозился с топором на нее броситься. Но вместо этого, вдруг сам наложил на себя руки, утопился – прыгнул ночью с набережной в Москва-реку, когда у него отобрали партбилет. Словом, беспощадно извела Циля антисемита Барашкова, который, наглец, думал, что если старуха, то и постоять за себя не может.
Корнеевна, робкая учительница русского языка и литературы боялась ее как огня, предпочитала отсиживаться в своей комнате. Последние годы вообще редко поднималась с постели. Между прочим, умерла старушка страшной смертью. Якобы, ночью ей в ушной проход глубоко заползла и вгрызлась голодная тараканья матка, и у нее случилось воспаление среднего уха, а затем мозга. Впрочем, со слов старухи Цили, в действительности Корнеевна, хоть и была из «благородных», но страдала хроническим, многолетним и уже неизлечимым сифилисом. Последнее было явным наветом и чушью. Иначе бы как тогда, спрашивается, старушка могла всю жизнь проработать с детьми, учительницей?..
Однажды, когда Циля еще выбиралась из квартиры на улицу, я случайно наблюдал, как она покупала яблоки. Продавщица, сама старуха, быстро накладывала яблоки на весы, а Циля еще проворнее отбраковывала не понравившиеся. Продавщица, несмотря на все усилия, никак не поспевала за привередливой бабкой, ей никак не удавалось набрать нужного веса.
– Чем же тебе, бабушка, это яблочко не угодило-то? – не выдержала она.
Циля насуплено проворчала:
– Это залипуха.
– Какая ж залипуха? Просто листочек сбоку прилип!
– Вот и есть залипуха.
– На себя посмотри! – вскипела продавщица. – Сама как залипуха!
На лифте я поднялся на 10-й этаж, то есть на один этаж выше нашего. Чтобы пешком спуститься вниз. Я сделал это нарочно, чтобы из квартиры не было слышно, где остановился лифт, и Наталья не вышла мне навстречу. Мне хотелось войти незаметно, оглядеться, удостовериться, что все тихо и спокойно, а уж затем дать ей знать о своем возвращении… Я хлопнул себя ладонью по лбу. Вот балда! Наталья еще на работе!