Последний самурай

Девитт Хелен

Он вновь прошел в ванную и вернулся в комнату, в руках у него оказалась еще одна пластиковая пробирка с таблетками. Он долго возился с крышкой, потом наконец отвинтил ее, достал ватный шарик и высыпал на столик перед зеркалом еще таблеток пятьдесят. После чего налил себе стакан воды и взял пару таблеток. А затем вдруг засмеялся и отложил таблетки. Взял пачку сигарет, закурил. А потом вышел из комнаты.

Какие таблетки он собирался принять, я так и не разглядел.

Под окнами на каждом этаже был узкий карниз из цветной лепнины. Одно окно на втором этаже было открыто, над крышей нависала ветвь дерева. Карниз из лепнины был совсем узенький, шириной чуть больше дюйма, но известковый раствор между кирпичами

местами раскрошился, так что ухватиться было за что. И вот я пополз по толстой ветви, нависавшей над домом, повис на руках и осторожно ступил на карниз из лепнины. И начал дюйм за дюймом продвигаться к окну. В одном месте стена густо заросла плющом, и я уже было подумал, что придется повернуть назад, — ни ногу поставить негде, ни цепляться за стену невозможно. Но затем я подергал стебли плюща. Выяснилось, что они толстые и держатся крепко, и тогда я стал перемещаться дальше, цепляясь за это растение. И вскоре вновь оказался на карнизе, а затем проскользнул в окно. Прошел через комнату и бегом помчался по лестнице на первый этаж, ничуть не заботясь о том, что меня могут услышать. Поначалу никак не мог найти нужную мне комнату. Сунулся в одну — там оказался кабинет, дернул за ручку дверцы следующей — там находилась кладовая для швабр, ведер и щеток. Но вот наконец я нашел спальню. Он был там. В руке бокал с каким-то напитком.

Я спросил: Что вы делаете?

Он, ничуть не удивившись, задал встречный вопрос: А как тебе кажется, что я делаю?

Я спросил: Это что, парацетамол?

Он ответил: Нет.

Я сказал: Считаю, что и аспирин не слишком хорошая идея.

Он сказал: Это не аспирин.

Я сказал: Ну, тогда, наверное, все в порядке.

Он рассмеялся. И наконец изобразил удивление. Спросил: Ты кто такой?

Отступать было некуда.

Я сказал

Я ваш сын.

Он сказал

Никакой ты не сын. Мой сын совсем на тебя не похож.

Я сказал

Я другой, второй сын.

Он сказал

О, понимаю.

Он сказал

Погоди минутку. Нет, это просто невозможно. Когда я уезжал, был один мальчик, это точно. Один мальчик и одна девочка. Не станешь же ты утверждать, что тебе всего пять лет. Кроме того, если бы у нас в мое отсутствие родился еще один ребенок, она бы обязательно мне сообщила.

Одно было ясно: если я сейчас скажу, что вовсе не его сын, ситуация лишь ухудшится, осложнится раз в сто. И я сказал: Не от вашей жены. Мама сказала мне, что вы мой отец. Возможно, она ошиблась. И вообще все это было давно, лет двенадцать тому назад.

Он сказал

О, теперь понимаю.

Он залпом допил напиток и поставил бокал на стол.

Ты выбрал не слишком удачный момент, сказал он. Никак не получается выбросить это из головы. И я не могу допустить, чтобы узнали люди. Им это не понравится. И мне будет неприятно видеть, что это им не нравится. И они, в свою очередь, могут заметить, что мне неприятно видеть, что они этого не одобряют.

Он сказал

И без того слишком много людей, которых я должен защищать. И заниматься еще и тобой, нет, я просто не могу. Прости, но ты должен уйти.

Я сказал

Я пришел не за тем, чтобы вы меня защищали.

Он спросил

Что все это означает? О чем ты? Что тебе вообще от меня надо?

Я сказал

Просто хотел повидаться с вами.

Он сказал

Ну вот, увидел. А теперь уходи.

Я сказал, что уйду.

Он сказал

Ты знаешь, сколько мне? Тридцать семь. Мог бы прожить еще лет сорок. А то и все пятьдесят. В наши дни не редкость, когда люди доживают и до ста лет.

Он сказал

Вижу это каждый день. Эта картина так и стоит передо мной. Эти глаза, которые прежде все видели. Могли бы видеть, что находится в этой комнате. Если ты когда-нибудь смотрел «Короля Лира», может, обращал внимание на то, как зрители в зале вздрагивают, когда ослепляют Глостера. Как думаешь, каково видеть кровавую глазницу на том месте, где только что был глаз? Глаз, который человеку выдавили большим пальцем? И этот человек плачет единственным оставшимся глазом?.. Ладно, Бог с ним, с «Королем Лиром», это всего лишь пьеса или спектакль, это видение не преследует тебя ежечасно и ежедневно. Другое дело увидеть это в реальности. День за днем ты видишь эту ужасную сцену. Пытаешься отогнать ее, думать о чем-то другом, но не получается. И так — день за днем. И страшна вовсе не кровь, нет. Ужасно то, что человек способен на такое.

Он сказал

И тебе нужно найти что-то, что можно этому противопоставить. Если ты видел много зла, тебе непременно надо что-то противопоставить ему. Какой-то возвышенный яркий пример выдающейся доброты или благородства, чтобы в тебе не угасла вера в человечность, гуманизм, что бы там, черт возьми, это ни означало! Хотя бы просто для того, чтобы тебя перестало мутить.

Он сказал

Знаешь, это нечестно по отношению к моей семье. Они хорошие, замечательные. Они о’кей. Они неплохие. Им тоже приходилось нелегко, но они переносили все достаточно стойко. Но это никак нельзя назвать ярким примером выдающейся доброты или благородства. Да и к чему им показывать такие примеры? Они не обязаны. Но меня постоянно мутит.

Я сказал

А как насчет Рауля Валленберга?

Он удивился Что?

Я сказал

Рауль Валленберг. Шведский консул в Будапеште, который выдавал евреям шведские паспорта. Этот человек — гражданин Швеции.

Он сказал

Ты имеешь в виду того дипломата, которого американцы и шведы выдали русским? Только за то, что он, помимо спасения 100 000 евреев, заодно немножко шпионил на американцев, и ни одна из сторон не соглашалась признать этот факт?.. Да, он был выдающейся личностью, но и от него меня тоже мутит.

Я сказал

А как тогда насчет Шегети?

Он воскликнул

Этот шарлатан?

А Мать Тереза? спросил я.

Эта монахиня?

А Джейми Джарамилло?

Он сказал, что Джейми Джарамилло ему нравится. А потом добавил

Но я этого не видел. То, что я видел

Он сказал

Допустим, человек работает журналистом. И в силу особенностей своего ремесла попадает порой в очень сложные ситуации. И тогда ты думаешь: забудь о своей профессии и помоги этим людям. Но ты должен, обязан быть профессионалом. И вот ты начинаешь твердить себе: ты помогаешь уже тем, что знакомишь людей с этими событиями. В этом твой долг.

И люди узнают от тебя об этих событиях, но что толку? Тогда ты пытаешься спасти хотя бы несколько человек, пока еще не поздно, но тут же упираешься в непроницаемую стену всяческих бюрократических препон, и снова никакого толку. И тогда, при виде всех этих ублюдков, стрекочущих на незнакомом тебе языке, всех этих жестоких выродков в униформах, творящих эти зверства, ты говоришь себе, чтобы успокоить совесть: простите, но тут я ничего не могу поделать. Ничем не могу помочь. Бывает, что повезет, наткнешься на какого-нибудь мало-мальски приличного чиновника, и он обещает: Что ж, так и быть, я напишу министру.

Он сказал

Мне надоело все это. Если впереди у меня еще 50 лет, не хочу провести их за созерцанием очередного выколотого глаза, оторванной руки или ноги, обесчещенной девушки, ну и так далее, в том же духе. Созерцать и надеяться, что какой-то очередной чиновник пообещает непременно написать самому министру. Уж лучше раз и навсегда покончить с этим.

Знаю, это вызовет массу проблем. Это принесет несчастье и боль многим людям. Но я не в силах продолжать все эти игры еще 50 лет кряду. А потом вдруг увидеть, что я приспособился, привык. Разве это не страшно?