Последний шанс палача
Шрифт:
— Ну-ну. Мне бы ваш позитив, Глеб Семеныч!
Зал, лица, хлопки. Запах кожи, резины и пота…
…Звонок от Бори приходит не вовремя — как раз под светофор, где стоило проскочить на мигающий желтый.
— Здорово, дружище! Слушай, я сегодня в город не успеваю, а Натали зависла в каком-то клубе и, похоже, набралась. Не заберешь?
— Наташу? — переспрашивает Глеб глуповато, и что-то внутри вдруг смещается, будто тяжелый старый карп в мелком водоемчике. Зарос водоемчик ряской, шныряют туда-сюда глупые
— Ну, разумеется. — На том конце волны друг Боря беззаботно хмыкает. — Клуб «24» или что-то вроде. Знаешь такой?
— Найдем. — Сонный карп в грудной клетке ворочается все активней, и Глеб топает по газам, выжимая лишние мысли. Ночная Москва разворачивается вокруг, месяц май играет в крови и зовет куда-то — будто не было вовсе последних десяти лет! Будто не дружишь СЕМЬЯМИ с деловым партнером Борей, не навещаешь регулярно его гнездо, прихватывая для эскорта очередную глупую куклу, не глядишь там на Наташу добродушно, почти по-родственному!
Клуб, фейсконтрольщики, длинный хвост очереди.
— Добрый вечер! Вы сегодня один?
— Как видишь, — усмехается господин Воропаев Г.С., позволяя оглядеть себя полностью (туфли с «актуальными» узкими носами, костюм «Бриони», галстук за сотню евро повязан небрежным косым узлом). — Еще вопросы?
— Ни малейших. Приятного вечера.
Лестница вниз, полумрак, много музыки и табачного дыма. На десятке экранов кудрявый парень заясняет девице про «…понимаешь, я ушел тогда назло…», немногочисленные столики и места у бара плотно заняты. Основная масса топчется на танцполе — молодежь преимущественно. Мальчики и девочки, одетые почти одинаково: джинсы со стразами, майки в облипку, не скрывающие пупок, браслеты, серьги, томные лица. Гламур-с! Наташа обнаруживается в самом центре — гибкая, красивая. Созревшая роза на фоне юных фиалочек с претензиями.
— Привет!
— О-о, Глебушка! Ха-ай!
Коктейльное платьице не скрывает красивых ног, прическа каре легкомысленно встрепана, стразы на сумочке искрятся… на сумочке!
— Дай-ка.
— Ты что де-елаешь?! — возмущается она в манере глупой малолетки. — Отда-ай!
Он идет сквозь толпу на выход, и Наташа спешит следом, догнав только в фойе.
— Дай сюда-а!
— Не смеши народ, — говорит он сухо, щелкая замочком. Реальность хуже, чем ожидал, — не экстези даже, а конверт, сложенный пополам. Внутри наверняка отыщется белый колумбийский порошок от всех болезней.
— Что ж ты творишь, идиотка?!
— А ну да-ай!
Влепляет ей пару пощечин для порядку, конвертик летит в урну.
— У вас проблемы?
— Ни малейших, — улыбается Глеб вежливому охраннику. — Мы с дамой уже уходим.
До машины Натали щелкает каблучками с пулеметной громкостью, задрав подбородок по-королевски. Первых слов удостаивает только в салоне авто:
— Что-то
— Холостяцкий, — отвечает Глеб ровно, выруливая на проспекты. — В пробках удобно.
— А ты изменился. Совсем заматерел. Там, у нас дома, не замечала. Постоянно приводишь к нам потаскушек, ведешь себя, как стареющий ловелас!
— А я такой и есть. Мне тридцать шесть лет, а ни хрена полезного так и не сделал. Ни сына, ни дерева, ни даже дома, как и у твоего Бориса.
— Да, домик у нас есть… — Усмешка ее делается шире. — Останови машину. Не сбегу, не бойся.
Переулок залит неоном, фонарями и сиянием билбордов. Мультяшная певица Глюкоза поет из динамиков про невесту.
— Что случилось, Натали?
— У вас маятник. У вас с Борей. Маятник удачи, качается туда-сюда, от одного к другому. И знаешь… кажется, везет тому, от кого я ушла. Взамен к нему прет удача, кураж какой-то… а другому остается только оболочка.
— Эк тебя вставляет, родная! — Его рука тянется крутануть зажигание, но женская ладошка ложится сверху, ласково и властно.
— Иди ко мне. — Ее дыхание обдает запахом «мохито», рука скользит уже под пиджак миланского покроя, сползая ниже… — Иди, пожалуйста, как раньше!
— Эх, Наташка… — выдыхает он, ощущая, как уплывает улица, пляшут фонари, билборды и силуэты прохожих за тонировкой стекол. — …Эх, Наташка! — говорит неверным голосом через вечность(а может, минут через двадцать всего), наполненную влажным теплом и безумием. Откинутые сиденья, разбросанное белье. — Эх, Наташка, и почему у нас вечно так?!
— Тебе не понравилось?
— Дурочка. Я этого ждал лет десять, изменщица ты гнусная, а могли бы все годы вместе быть!
— Не могли бы, — отрезает она, становясь деловитой и чужой. Приподнимает коленки, натягивая ажурные стринги. — Не могли бы, Глебушка. Я бы жила с тобой, а думала о нем… вышло бы еще хуже.
Глеб на «хуже» скрипит зубами — крыть особо нечем. Сонный карп в тихом болотце оказался хищной пираньей, клочьями изорвал дружбу, и старые раны теперь кровят.
— Ладно, нормально все будет, — говорит без убежденности, выруливая обратно на проспекты. — Ты у нас всегда была одна на двоих… «Санта-Барбара», полный аллес!
На душе мерзко…
— Все не зря, — прошептала Натали здесь и сейчас, когда отколыхалось уже и взорвалось и мышцы млели в сладкой истоме. — Мы всегда были друг для друга, и теперь вот… все сложилось, да?
Ночной ветер августа колыхал занавеску, принося горькую торфяную вонь, выдувал запахи страсти вперемешку с мартини и коньяком. Говорить не хотелось. Правду произносить — о том, что фарш обратно не прокрутишь, и никто уже не вернет двадцать лет жизни, потраченных невесть на что. Где-то там, в хорошей и правильной биографии студент Глеб Воропаев стал-таки журналистом, девушка Наташа родила ему сына, а дальше была у них только гладкая трасса, вроде автобана: гонорары, слава, семейное счастье. Идеальная биография счастливого человека, сбившаяся где-то на старте.