Последний шанс
Шрифт:
И все-таки... Почему эта мыслишка вылезла наружу именно сейчас, когда он собрался докладывать генералу о проделанной работе?
На пороге генеральской приемной Орач вдруг вспомнил обвинения, которые ему предъявил сын: тишь и благодать в семье Ивана Ивановича лишь мнимая. Он двадцать лет делает вид, будто рядом с ним все спокойно, а на самом деле давно уже все его близкие живут на вулкане. И однажды как труснет! По двенадцатибалльной шкале Рихтера... Выйдет из-под родительского повиновения отцова любимица Иришка, ей надоест жить по чужой указке, и она скажет свое слово. Конечно, и Сане надо бы жениться, но он заявил: «Пока не встречу такую, как тетя Марина...» А второй такой на белом свете быть не может, это уж Иван Орач знает точно. Не бывает в его снах Аннушка, там появляется лишь Марина. Да и то постоянно куда-то исчезает, покидая его то на необитаемом острове, то в каком-то заброшенном доме, то в горах... У него не было прав на ее любовь, он никогда так категорично и не думал: «Я люблю Марину». Молодость осталась в далеком прошлом, и та, ради которой он когда-то готов был последовать в те края, где она отбывала срок наказания, тоже осталась в молодости. Ему приятно было видеть ее, когда по утрам собирался на работу, слышать ее голос... Они много говорили о Сане. Всю жизнь — о нем. Аннушка в этих разговорах чувствовала себя чужой и помалкивала. Разве Иван Иванович виноват в том, что не Аннушка, а Марина заменила Сане мать? А для него Саня — надежда и гордость, сын...
Раздирают душу сомнения, и причина всему — Саня.
Ткнули палкой в муравейник... Зачем вторгаться в чужую жизнь? Кто дал право? Жил себе спокойно, честно нес свою трудную службу, и всех это вроде бы устраивало, во всяком случае, лично его. А вот об остальных он после слов Сани ничего определенного сказать не может. «Любишь всю жизнь одну, а живешь с другой! Мучаешь всех, а считаешь себя праведником».
А что если Саня и мебельный — это плата судьбы ему за то, что всегда считал себя праведным? Считал... А каким был на самом деле? И сын видел, чувствовал эту двойственность его положения.
Теперь он уже не сможет не думать о своей жизни, о неискренности своих поступков и мыслей. Как в анекдоте о старой лысой обезьяне...
У человека заболел зуб. Врачей он панически боялся. И вот когда от невыносимой боли он уже не знал, что делать, кто-то из сослуживцев вспомнил о знахаре, который заговаривает зубы. Пришел больной к тому знахарю, Так, мол, и так — не могу больше терпеть. Старик посмотрел на больной зуб и говорит: «Заговорить-то можно. Только у меня одно условие: я тебя посажу на ночь в пустой темной комнате на табуретке лицом в угол, но ты все это время не должен думать о старой лысой обезьяне».
Человек тот даже не знал, что на белом свете где-то существуют старые и к тому же лысые обезьяны.
Сидел он всю ночь и со страхом думал о той старой лысой обезьяне. Наутро пришел к нему старик. «Ну как твои зубы?» — «Болят, хоть лезь в петлю!» — «А ночью?» — «Ночью вроде бы не болели». — «Я же тебя предупреждал: не думай о старой лысой обезьяне... А теперь тебе придется обращаться к врачу, чтобы он удалил этот зуб».
Одна ложь порождает другую, еще более коварную...
И вот уже в душе Орача упрек в адрес Сани. Упрек, который он никогда никому не выскажет, даже Марине, хотя на эту тему они с ней говорили не раз, да только не в связи с историей в мебельном магазине.
Иван Иванович подумал о том, что если бы сын был женат, то уж наверняка у него хватало бы своих хлопот и не возникло бы потребности тешить Генералову покупкой поролоновых матрасов для шезлонгов, — он не помчался бы в мебельный и не встретился бы на заторном переезде с Лазней...
А сейчас майору Орачу надо было докладывать генералу о том, что случилось с Саней...
Иван Иванович переступил порог просторного кабинета. Генерал приветливо поздоровался с ним за руку.
— Чувствуется, Иван Иванович, ночка была нелегкой! По вашему виду... — Он указал на кресло напротив стола, мол, располагайтесь поудобнее.
Генерал — одногодок майора Орача, недавно отметили его полувековой юбилей. Молодцеват. Строен. Высок. А вот густая шапка темных волос на висках поседела. И уже не сострижешь эту веху времени, поднялась она выше прижатых к голове небольших ушей. Да и светлые большие глаза стали на мир глядеть с прищуром.
У генерала, судя по всему, и у самого ночь была не из легких, провел он ее наверняка на посту в кабинете: появились складочки в уголках суховатых губ.
Он подошел к секретеру, искусно вделанному в полированную стенку, состоящую из полочек и ящиков, открыл его. Там (в управлении это знали все) стоял самовар. Генерал — любитель кофе — под настроение угощал сотрудников, если затягивалась беседа.
Начальник областного управления, видимо, решил, что им есть о чем поговорить с Орачем.
Иван Иванович видел, как генерал положил в две чашки по ложечке растворимого кофе, специальными щипчиками опустил по два продолговатых кусочка сахара, затем налил из электросамовара кипяток. Вернулся к столу, где сидел Иван Иванович, и поставил перед ним чашку с напитком.
— Для восстановления бодрости.
Иван Иванович к этому времени уже разложил содержимое папки на столе-приставке. Генерал сел в кресло напротив.
Начальник областного управления слушал внимательно, не перебивал, лишь иногда, по ходу, задавал уточняющие вопросы. Так же молча он выслушал и рассказ о бородатом, которого привез в мебельный бригадир проходчиков Лазня.
— Будем надеяться, — только и сказал он.
Иван Иванович был благодарен генералу за тонкое понимание щепетильного момента.
Выслушав доклад, генерал сделал заключение:
— Направление поиска выбрано правильно, поезжайте на шахту. Старое дело по Кузьмакову и Дорошенко пусть покажут мне. Полистаю.
Ивана Ивановича беспокоило долгое отсутствие Строкуна. «Видать, они там зацепились крепенько». «Они» — это те, кто полетел с Евгением Павловичем на вертолете, остальные же, кому не хватило места, помчались вслед на машине.
Генерал сказал:
— Недавно выходил на связь полковник Строкун. Километрах в пятнадцати от Тельмановского поста ГАИ обнаружена в посадке машина с простреленным задним правым скатом. Гаишник не промахнулся, а стрелял-то тяжело раненный через стекло будки.
— Как он там? — спросил Иван Иванович с сочувствием.
— Плох. Без сознания. Мы направили в Тельманово двух врачей: хирурга и реаниматора.
— Шел разговор о том, что при перестрелке убита женщина, — осторожно осведомился Иван Иванович.
— Цела и невредима. Услыхала, что стреляют, плюхнулась на землю. Говорит, потеряла сознание. Тут есть одна неувязка: она утверждает, что с ней в машине был один человек, Строкун же считает — двое: один был за рулем, а второй стрелял из автомата. Управлять машиной, которая идет на таран — сбила шлагбаум, переломив его на три части, — и одновременно прицельно стрелять — невозможно. Или уж такой ас вел машину!