Последний сон разума
Шрифт:
— Да нет у меня зла на вас! Вы же родители мои!
— Позвонить все-таки мог! — не унимался Володя.
— С места не могу сойти, — оправдался Семен. — Врос, понимаешь ли!
— Предназначение свое выполняешь?
— Да.
— Деревом становишься?
Семен вскрикнул. Кора подошла к самой шее, мешая человеку дышать. Кадык ходил взад-вперед, больно ранясь о крепкую древесину.
Сердобольная Анна Карловна было бросилась с надушенным платочком подтирать кровавую юшку, но Михалыч цыкнул на нее так, что она осеклась на полпути и чуть было
— Ты, говорят, сынок, мудрые пророческие вещи народу говоришь? — обратился к Семену Синичкин.
— По мере возможностей своих.
Володя зачем-то открыл кобуру, а потом опять ее за-крыл.
— Вот, мать твоя вопрос имеет. Дурацкий, конечно!
— Говори, мама.
Анна Карловна поправила прическу и спросила:
— Сынок! У меня родятся дети?
— Нет, мама, — ответил человек-дерево.
— Я так и знала! — Анна Карловна приложила надушенный платочек к глазам.
— Мы всегда это знали! — с еле заметным раздражением напомнил Синичкин.
— Есть такой Детский дом номер пятнадцать. Пойдите туда и возьмите себе на воспитание девочку или мальчика, вырастите, и тогда вы умрете, благословленные их любовью и благодарностью!
Семен опять вскрикнул. Кора перекрыла ему кадык, и он стал задыхаться.
— Идите, — прохрипел человек-дерево. — Мне совсем немного осталось! И послушайте меня, возьмите ребенка!
— Да что же это происходит! — взвыла Анна Карловна, наблюдая за агонией своего мальчика.
Синичкину тоже было не по себе, и он опять открыл кобуру, а потом закрыл.
— Идите, идите!
Михалыч подтолкнул родителей к выходу.
— Я сам о нем побеспокоюсь! Идите, идите!..
Приговаривая так, он довел супругов до выхода, объ-явил, что прием закончился, и запер дверь.
— Как ты? — спросил старик.
— Умираю, — ответил человек-дерево. — Кора душит…
— Может, ее топориком? — предложил Михалыч.
— Это плоть моя, а ты — топориком!..
— Давай-ка стамесочкой оттяну.
Садовник проворно подбежал к человеку-дереву и просунул железное жало между кадыком Семена и куском толстой коры. «Пророк» задышал лучше.
— Ты кто? — спросил Михалыч, со всем серьезом за-глядывая в затухающий взор дерева. — Божий человек, или как?
— Не знаю, — ответил Семен и закашлялся. — Надеюсь, что Божий!..
— Ну-ну… Полить водичкой?
Человек-дерево не ответил.
— Ну скажи, — неожиданно взмолился садовник. — Сколько мне еще жить?!!
Семен открыл глаза, моргая ими, чтобы не мешал соленый пот, и посмотрел на старика. И было в его взгляде столько неподдельной тоски, столько трагедии, что Михалыч невольно отвел свои бесцветные глаза и почти раскаялся в вопросе, заданном умирающему.
— Когда я умру, — прошептал Семен, — когда я умру, на моих ветках вырастут хлебные плоды. Ты их сорви и раздай по кусочку кому сможешь. Только не жадничай, пожалуйста!
— Как скажешь, родимый! — пообещал старик. — Как только за сакуру отчитываться?..
Далее Михалыч наблюдал, как древесная кора наконец перекрыла кадык, который, дернувшись в последний раз птичкой, угомонился навеки. Глаза еще вращались, но не было уже в них осмысленности, не было глубины. Они обмелели, будто после засухи.
Вслед за кадыком кора обняла щеки «нового русского пророка», затем добралась до носа, а в конце замкнулась крепкими объятиями на затылке человека-дерева. Человека больше не было, осталось одно дерево. Затем Михалыч с большим удивлением увидел, как на дереве распустились почки, зазеленел, словно в убыстренной съемке, лист, ловко сформировался плод и в считанные минуты созрели настоящие хлебы.
— Надо же! — развел руками Михалыч.
Старик выудил из походного чемоданчика секатор и в несколько движений срезал плоды. Булки пахли так вкусно, что садовник не удержался и куснул от одной. Через минуту он был вынужден схватиться за пах, так как впервые за последние пятнадцать лет испытал прилив мужской силы.
— Вот это хлебушек! — радовался он.
Впрочем, мужская сила нарастала, мутя сознание, и Михалыч, дабы не случился конфуз, достал из штанов мужской орган и обильно пролился семенем под сухую сакуру.
— Ух ты! — оценил старик, утирая с лица пот.
Облегчившись, он оборотил свой взор на хлебное дерево, которое стояло сухим, с облетевшей листвой. Ни-что не напоминало, что когда-то это умершее растение было человеком, и Михалыч даже на мгновение прикинул, не было ли все происшедшее продуктом массовой галлюцинации.
А тем временем зацвела сакура.
— Слава Богу! — перекрестился Михалыч. — Хоть по шапке не дадут!
Старик достал из чемоданчика пилу и в пятнадцать минут спилил хлебное дерево под самый корень. Затем он расчленил ствол еще на несколько частей, уложил все это на тележку и увез отходы в подсобное помещение, где находилась печка, в которой сжигали всяческий ненужный древесный хлам.
Михалыч засунул в огонь распиленные чурки и удивился, как те мгновенно занялись синим пламенем и сгорели в считанные секунды безо всякого треска и запаха.
— Во как! — одобрительно крякнул садовник.
Но все же он оставил от хлебного дерева один брусок на память, решив из него сделать что-нибудь наподобие табуретки в кухню.
Идя домой, Михалыч, как и завещал ему человек-дерево, пытался на улице раздавать прохожим куски хлеба, но люди чурались его, как чумного.
Уже подходя к своему дому, старик задумался, что делать с такой прорвой мучных изделий, как вдруг увидел на снегу исхудалых голубей и решение пришло само собой.
Он неутомимо крошил хлеб на снег, с удовлетворением наблюдая, как со всех окрестностей слетается всякая птичья нечисть, как жадно птичьи клювы раздирают мучную плоть. Сизари запрыгивали друг на друга, стараясь выхватить друг у друга корм, топча спины более удачливых собратьев. Хитрые воробьи ухватывали куски и улепетывали что есть силы в какое-нибудь укрытие, чтобы там спокойно насладиться необычайно вкусной едой.