Последний тамплиер

Гайворонский Федор

— Идем… — прошептала она.

Тонувшие во мраке коридоры замка, освещенные факелами, увешанные гобеленами с изображением грифонов и химер, великих битв, подвигов легендарных рыцарей, величественных замков, военных походов, вызывали ощущение какого-то долгого, непрекращающегося сна. Как такое может быть наяву — Гвинделина мертва, я убил своею рукой собственного наставника, мастера-рыцаря, я собираюсь отправиться в дальнюю дорогу незнамо с кем и к кому, чтобы отомстить за смерть той, которая все еще ходит для меня по этой земле, только мы никак не можем с ней встретиться. Как может быть наяву, что моей женой, человеком, которому я доверю воспитание собственного сына, является существо, бывшее до двадцати пяти лет мужчиной, храбрым рыцарем, а потом превратившееся в хрупкую, нежную женщину? Как может быть, что существо это, несчастное и ранимое, любит меня? Что это за любовь — плотская ли женская страсть, или же братское, товарищеское чувство мужчины? Как я могу любить это создание, и всякий раз, понимая это, истреблять

в себе подобные мысли, кого и чего я боюсь? Почему я, а не кто-нибудь другой, избран Богом, или дьяволом, наследником имперского престола и право это даровано мне рукою умершего сотни лет назад царственного предка? Отчего я не могу пить и гулять, как все, предаваясь праздности и распутству? Почему я люблю своих подданных — тех, кого должен считать грязными, низкими и жалкими, но кого в глубине души считаю своими братьями? Кто явился мне у ворот палестинской крепости, в день моего посвящения в рыцари, был ли то простой бродяга-еврей, или сам Иисус? Что такое церковь, кто такой этот Иисус с именем которого на устах инквизиторы сжигают и мучают людей? Как может наместник Бога на земле, Папа, быть пособником дьявола? Где Бог? Где дьявол? Почему и один и второй живут во мне, то появляясь, то исчезая? Есть ли в мире что-то, что превыше всех наших мелких, людских страстей, ради чего стоит жить, за что не жалко умиреть? Если это что-то называется любовью, а значит, принадлежит Богу, то почему он лишает нас любви, едва она рождается в нас, едва появляется рядом в образе человека? Кто ответит мне на мои вопросы? Почему и зачем я их задаю?

Мы подошли к двери ее покоев. Жанна распахнула дверь, пропуская меня вперед. На столике возле ее ложа стояли шахматы. Со стула спадало платье служанки…

— Анна, оставь нас, — молвила Жанна.

Девушка покорно встала с постели, смущаясь моего присутствия, и поспешно одевшись, ушла.

Когда мы остались одни, Жанна сказала:

— Я слушаю тебя, граф ла Мот.

— Жанна, помнишь, во время нашей беседы перед свадьбой, ты просила считать тебя все-таки женщиной, нежели мужчиной. Ты говорила, что мужское в тебе умерло давно, еще в юности и только любовь к отцу не позволяла вести другую, женскую жизнь, согласно велению твоего естества. Я хочу, чтобы ты подтвердила, так ли это на самом деле?

— Да Жак, это на самом деле так. Иоанн ла Мот умер во мне двадцать пять лет назад. Я живу с женщинами только потому, что нет и не будет никогда мужчины, кто бы согласился разделить мое ложе. Моя плоть также жаждет любовного огня, как и твоя. Потому я не укрощаю ее зов, а удовлетворяю, как могу.

— Жанна, у меня на земле после смерти Гвинделины осталось только два близких человека — ты и Филипп. Вскоре я должен буду уехать, и возможно, навсегда. Если все так, как ты мне сказала, я оставляю Филиппа тебе. Будь ему достойной матерью, и никогда не открывай свою природную тайну, потому что эта тайна однажды уже убила одного человека — твоего отца. Сделай сына храбрым рыцарем, сильным мужем, найди ему верную жену, такую, какой была мне Гвинделина. Шюре я завещаю Филиппу. Пока он не достиг совершеннолетия, распоряжаться поместьем будешь ты. Но пусть управителем в нем будет Гамрот. Все необходимые документы я составлю завтра, пригласив отца Николая.

Потом я рассказал ей все — про часовню с колонной подмастерья, про ларец с пергаментом и мертвой рукой, про отца, фон Ренна, смерть Гвинделины и моего наставника ле Брея. Я не скрывал чувств. Я плакал, когда душа того требовала, и смеялся, когда говорил о приятных сердцу вещах. Жанна слушала, не перебивая, улыбаясь вместе со мной. Когда же плакал я, она тоже утирала глаза краем подола. Я говорил бесконечно долго, мой голос стал хриплый. Когда же монолог непридуманной пьесы моей жизни был закончен, и я, обессилив, упал в кресло, Жанна сказала:

— Я сделаю все, о чем ты просил и сдержу все свои обещания. Ступай, мой дорогой друг. Ты должен отдохнуть перед долгой дорогой. Но я хочу, чтобы ты знал — если на землю вернется Иисус и нам суждено будет воскреснуть, я попрошу его, чтобы он сделал меня настоящей женщиной и дал в мужья тебя. Думаю, Гвинделина не будет против. Ведь она испила до дна полную чашу твоих сладких ласк. Она, простая крестьянка, обладала сокровищем во сто крат большим, чем все мое состояние…

Вдруг, Жанна подошла ко мне и поцеловала в уста, с такой безумной страстью, с таким порывом, что поневоле я сам облекся желанием, ведь так давно меня не целовала женщина. Но, я смог отстраниться от нее, и умерив пыл, прошептал:

— Не надо, Жанна, я не смогу быть с тобой. Оставим это для будущей жизни.

— Ты обещаешь мне, что в другой жизни поступишь так, как я хочу?

— Да, любимая… — ответил я и поспешно покинул ее покои.

Когда же я шел по коридору к себе, то совершенно ясно ощутил теплое присутствие Гвинделины. Она была рядом, невидимая, смотрела на меня и улыбалась…

Дороги, дороги, дороги … Бесконечные грязные весенние дороги. Дожди и солнце, солнце и дожди…Непрекращающаяся череда лиц, селений, городов… Грязные нищие, странствующие рыцари, блудницы, монахи, прокаженные, слепые, солдаты-калеки, кликуши, крестьяне, королевские гонцы, дворяне, купцы, евреи, цыгане, разные языки, народы, нравы … Все и вся смешалось в дороге, словно после падения Вавилонской башни. Я сопровождал Гогенгейма, переодевшись монахом,

с тонзурой на затылке, верхом на муле, с каждого бока которого болталось по объемной кошелке. Мое лицо было гладко выбрито и даже оруженосцы Гогенгейма, видевшие меня в замке, не признавали во мне графа ла Мот. Для них и всех остальных, кроме Петера, я был отцом Жаном. Я быстро уставал ехать на муле и часто пересаживался в одну из двух телег. И там, среди кожаных сеток с латами, тюков с носильными вещами, бочонками с вином и водой, мешками с репой и крупами, я находил себе местечко, где дремал, покачиваясь вместе с телегой на ухабах. Моя прежняя жизнь дворянина осталась в Бургундии. С каждым днем я все больше и больше вживался в образ капуцина, который становился привычен и даже, порой, начинал нравиться, когда в случайной беседе я поражал собеседника своими познаниями в арамейском языке, или латыни, полученными некогда в комтурии от старого Гиллеля. Меня забавляло высокомерие дворян, смотревших на меня прозрачными, холодными глазами и поведение Петера, когда тот вынужден был поддерживать их, и относиться ко мне подобным образом. Поначалу рыцарь извинялся предо мной при каждом удобном случае, но я убедил его, что это пустое и он успокоился. Наш путь лежал в Мюнстер. По словам Гогенгейма, именно там располагалось местечко, где можно было найти фемгерихтов. По моей просьбе, рыцарь в пути говорил со мной по-немецки. Я немного знал этот язык — в комтурии служили выходцы из империи, таким образом уже на вторую неделю пути я мог обменяться с собеседником короткой фразой. В Херне мы задержались — начались затяжные проливные дожди. На постоялом дворе, где мы жили, квартировался купец-итальянец, по его словам, ехавший в Мюнстер за ножницами из особой стали, охотно раскупаемыми цирюльниками в его родном Палермо. На третий день у купца началась лихорадка. Опасаясь, как бы лихорадка не обернулась какой-либо опасной болезнью, мы собрали вещи и вышли в путь несмотря на дождь и позднее для начала путешествия время. К вечеру Гогенгейм стал жаловаться на нездоровое самочувствие. Обуреваемый самыми нехорошими предчувствиями, я осмотрел его и понял, что он тоже болен. Тогда я отправился в ближайшую деревню, где узнал, что в одном дне пути отсюда располагается госпиталь ордена иоаннитов, к которому принадлежал Гогенгейм. Уложив его на повозку, мы отправились в указанном направлении, часто останавливаясь в пути, потому что у рыцаря начался жар и движение трясущейся повозки доставляло ему страдания. Он постоянно хотел пить и глотал ртом дождь. Во время одной из остановок, он подозвал меня и сказал, чтобы я продолжал дорогу один.

— Ты должен сделать то, ради чего прибыл в Империю. — говорил рыцарь, облизывая горячие губы, — недалеко от Мюнстера есть селение Росса. Найди в нем дом старого Гагена, с флюгером в виде гончей собаки, постучи после захода солнца пять раз в дверь, вот так, — Гогенгейм стукнул пять раз по оглобле, делая между каждым ударом определенные промежутки, — и когда тебя спросят, «кто стучит по нашему обычаю», ответь: «Стучит странник, ищущий божьей справедливости». Тогда тот, кто выйдет, протянет тебе руку. Когда ты будешь пожимать ее, тронь чужую ладонь пять раз мизинцем. Только после этого тебя впустят в дом, где ты расскажешь все, что тебе нужно.

Оставив Гогенгейма на попечение его оруженосцев, и пожелав ему выздоровления, я отправился в Мюнстер. Я ехал и прислушивался к себе, опасаясь, что тоже смогу заболеть, но к счастью, все обошлось. Ночь я провел в какой-то деревушке, в доме шорника. Хозяева говорили на странном наречии, я плохо понимал их, а они — меня. Но медный сантим объяснил все без ненужных слов. Войдя, я сразу сел к жидкому огню (была весна и хворост, запасенный осенью, кончался) — просушиться и согреться. Кое-как мне это удалось сделать. На ужин мне дали молока и горбушку хлеба. За это я прочитал вслух какую-то молитву, которую, откровенно говоря, сочинил на ходу. С трепетом выслушав непонятную латинскую речь, крестьяне под конец молитвенно сложили руки и произнесли: «Амен» — единственное, что они знали по латыни. Усталый, я быстро уснул в тот вечер.

Так, день за днем, выдавая себя за монаха, я медленно приближался к Мюнстеру, изучая изнутри скромную жизнь простого люда. Не без радости я отмечал, что мои крестьяне жили в большем достатке, нежели большинство из тех, в домах которых я проводил в дороге бессчетное количество ночей. Это отчасти объяснялось тем, что почва в моих землях была плодороднее и давала богатый урожай. Здесь же я наблюдал обилие торфяных болот, между которыми на жалких клочках земли копошились простолюдины. Пару раз меня пытались ограбить на больших дорогах. Тогда я доставал из кошелки мизерикордию, при виде которой у воров пропадала охота что-либо просить далее у такого странного монаха, обращающегося столь искусно с коротким мечом. Наконец, в один из солнечных дней встречный крестьянин сообщил, что до Мюнстера день езды, а что касается Росса, то до него рукой подать.

К Россу я подъехал после полудня и остаток дня провел в лесу неподалеку. После захода солнца я отправился искать дом старого Гагена. Обойдя поселок два раза, я наконец заметил на одной из крыш флюгер в виде гончей, подъехал к дому, и спешившись, постучал пять раз в беленую дверь. Внутри послышались шаги и молодой мужской голос спросил по-немецки: «Кто стучит по нашему обычаю?»

— Стучит странник, ищущий божьей справедливости, — ответил я, стараясь как можно правильнее произносить слова.