Последний тамплиер
Шрифт:
Он хотел сказать что-то еще, но запнулся, как-бы размышляя, стоит ли говорить это. Но, собравшись с духом, шепнул мне на ухо:
— Служить вам — для меня высокая честь.
— О чем ты говоришь, Жильбер?
— Вы знаете, о чем, — шепотом отвечал он.
— Ты напрасно считаешь меня героем. Я просто оказался в Марселе не вовремя и попал под горячую руку инквизиции. Меня арестовали вместе с сыном графа Арнье, когда я гостил в его доме. Я не тамплиер и никогда им не был.
— Довольно об этом, — прошептал Жильбер, и уже громче, добавил, — Вы можете пробыть в обители столько, сколько пожелаете, пока не восстановите силы.
— Я спешу домой, я соскучился по родному поместью и сыну… Я так долго ждал, его рождения! Четырнадцать лет Господь не желал послать мне потомство. Сегодня я пробуду здесь, потому что слишком устал за вчерашний день, но завтра отправлюсь в дорогу.
— Как вам
— Не надо, я хочу побыть один. Ты можешь идти. Когда ты мне понадобишься, я позвоню в колокольчик.
Послушник, откланявшись, удалился. Полежав еще немного в воде, я старательно растерся грубой лыковой мочалкой, смывая с себя тюремную вонь. Кожа раскраснелась, я слегка взбодрился. Потом я встал, завернулся в плат, старательно вытерся и надел чистое исподнее, лежавшее на тумбе возле кровати. Тумба была мне знакома — такие стояли в дортуарах сержантов, когда я служил в Палестине. Их делали братья — ремесленники. Значит, это поместье с церковью недавно принадлежало ордену Храма. Вчера в темноте я не заметил очертаний церкви. Отворив ставень и посмотрев в окно, я убедился, что поместье действительно некогда являлось собственностью тамплиеров — фундамент церкви был круглым. Еще я заметил небольшое кладбище и могильные плиты с мечами вместо крестов. И опять я услышал далекий стук топора, и опять мне стало грустно. Сразу вспомнился вчерашний день, спокойное лицо старика де Моле. Свой поступок он совершил осознанно, обдуманно. Наверняка, он покидал Жизор, зная раньше кардиналов, что едет на собственную казнь, так он решил, таков был его выбор. Почему он не принял свой приговор? Не желал подчиниться воле короля и Папы? Или у него имелись иные основания поступать так? Как бы то ни было, истина сгорела вместе с ним на костре, как и тайны его Ордена, а потомки навсегда запомнят лишь одно — Жак де Моле предпочел мученическую смерть, достойную героя и рыцаря, позорной жизни в темнице по милости Папы. Своей смертью он искупил все грехи, свои и своего Ордена.
И вдруг мне захотелось есть. Желудок заурчал и стало больно. Согнувшись, я дотащился до шнурка и позвонил. Явился Жильбер.
— Принеси мне еды, — сказал я, стараясь не показать, что мне плохо, — и побыстрей.
Слуга поспешно удалился. Я застегнул котту и сел за стол. Боль постепенно утихла. В дверь постучали.
— Кто там? — спросил я.
Открылась дверь. На пороге стоял ле Брей.
— Ты уже проснулся? Я думал, ты проспишь весь день, Жак. Правда здесь хорошо? Тишина и божий покой …
— Я хочу домой, Робер. Поймите меня, учитель, я так скучаю по семье. Мне кажется, мы можем выехать прямо сегодня. Во мне достаточно сил, — соврал я.
Тамплиер присел за стол.
— Если бы ты видел сейчас себя со стороны, ты бы не отважился сказать подобное. Ты бледен и худ, и в глазах у тебя написано отчаяние.
— Мне будет легче, если мы будем ехать. Я не могу больше терпеть. Ни дня. Если вы еще не ели, поешьте со мной и в путь. Шюре зовет меня. Это невозможно рассказать словами.
— Ну что же, — вздохнул ле Брей, — твое упорство похвально, хотя и не стоит на первом месте в списке рыцарских добродетелей, потому что первое место занято благоразумием. Но я хорошо тебя понимаю. Даже мне, лишенному родины, знакомо чувство привязанности к месту, где живут дорогие тебе люди…
Сказав это, ле Брей задумался. Его лицо стало жестким.
— Я пойду, велю готовить все для дороги, — сказал он, — Ты ешь и спускайся во двор. В путь, так в путь.
В дверях ле Брей столкнулся с Жильбером. Скользнул взглядом по его лицу и скрылся из виду.
Весенняя распутица не позволяла нам путешествовать в повозке. Мы продвигались небольшим конным отрядом — ле Брей, я, четверо сержантов. Несмотря на то, что мои провожатые являлись братьями Храма, все они были без орденских крестов на одежде — ввиду последних событий. Наше путешествие напоминало мне похоронную процессию — спутники, включая ле Брея, в основном молчали, обмениваясь лишь редкими фразами по делу.
На второй день пути я не выдержал.
— Что происходит, Робер, почему наше странствие похоже на путь к эшафоту, почему я не слышу привычных в долгой дороге рассказов, песен, веселых историй? Не вы ли учили меня, когда я был отроком, что грустный рыцарь — не рыцарь. Отчего же вы сами нарушаете свою заповедь, отчего заставляете слуг вести себя так же?
— Это все казнь Великого Магистра. Наш Орден переживает сейчас не лучшие времена. Можно сказать, что его больше нет, во всяком случае, в том виде, в котором он существовал двести последних лет. Как мне трудно понять твою тягу к родному месту, так и тебе
Слова моего наставника произвели на меня большое впечатление. В горле застрял комок, и пытаясь справиться с ним, я сказал рыцарю:
— Пусть Ордена нет, но остались люди. Они и есть та почва, о которой вы говорили. Великая идея погибнуть не может, пока жив хотя бы один человек, кто хранит ее семя в себе.
Ле Брей внимательно посмотрел на меня. Я заметил в его взгляде нечто большее, чем просто внимание. Казалось, что он чего-то жадно ждет от меня, о чем не может сказать вслух. Я попытался определить, что он ждет и не смог, вернее, говоря его же словами, побоялся признаться себе во вдруг открывшейся истине. В это верилось с трудом, но пытливый взгляд ле Брея мог означать только одно.
— … Вы говорили так проникновенно, учитель, — продолжал я, — что мои сомнения о будущем Ордена развеялись. Орден есть, пока есть такие люди, как вы. Пусть не в том виде, в котором он существовал ранее, но он продолжит свое существование, и еще не раз заявит о себе.
Ле Брей, если мои опасения насчет него были верны, ничего не заподозрил. Он проглотил мое объяснение, как окунь наживку и сказал:
— Ты прав, Жак. Мои сомнения напрасны. Так оно все и будет.
Недели сменялись неделями. С каждым днем мы приближались к Шюре. Я не удивился тому, что, как мне показалось, обнаружил в ле Брее. Жизнь давно научила меня принимать подобные вещи спокойно, как само собою разумеющееся явление, как неприятный, но неизбежный закон. Я продолжал терзаться сомнениями, но события последних месяцев укладывались одно к другому, как бусинки ожерелья. Мой, случайный на первый взгляд, арест в Марселе. Бессмысленная на первый взгляд, казнь Жака, моего доброго тюремщика. Он не сделал то, что должен был сделать. Но знал больше, чем следовало. Лишь одного не мог я понять — зачем нужно было убивать моего отца. Кому он мешал тогда в тысячах лье от Шюре, на виду у всех? О том, что ждет услышать от меня ле Брей, пусть даже намеком, обрывком фразы, брошенным ненароком, я боялся даже думать, опасаясь, что наставник каким-то образом прочтет мои мысли. Лишь отходя ко сну, я вспоминал Иванов день 1290 года от рождества Христова, тихое туманное утро и надпись на капитуле колонны подмастерья, возникшую с восходом солнца, чтобы к полудню снова стать ничего не значащим бессмысленным узором:
«Алтарь открыт на сто шагов к востоку»
Я отсчитываю сто шагов на восток от алтаря часовни, и выходя во двор, упираюсь в колодец. Я иду в конюшню, беру две веревки, и пока туман не рассеялся, привязываю их к колодезному вороту и спускаюсь в холодное сырое жерло. И там, словно в утробе дракона, вижу в колодезной стене незакрепленный известкой прямоугольный мраморный камень, отворив который, обнаруживаю в нише оббитый свинцом ларец. Я старательно обвязываю ларец второй веревкой, и поднявшись наверх, вытягиваю то, из за чего погибли фон Ренн и мой отец, то, из-за чего постоянно будет литься кровь, пока существует Франция, Империя и Бургундия. Я тщательно скрываю все следы своего поступка, и уединившись на чердаке церковного сарая, взрезаю кинжалом свинцовые листы и открываю ларец. В нем лежит сухая отрубленная кисть с перстнем на среднем пальце и ветхий, пропитанный для сохранности жиром, пергамент с королевской печатью, развернув который, я нахожу среди ветвей нарисованного на нем родового древа свою фамилию. Она располагается на третьей ветке от имени Шарлеманя и принадлежит его зятю, Марцеллу, взявшему в жены дочь императора Рунерву. В конце этой ветви попадаются знакомые имена предков, записанные в генеалогии, из чего я заключаю, что сей документ был составлен не позднее 1110 года, ибо в нем уже упоминается Гийом де Шюре, о котором я был немало наслышан. Сняв перстень, я обнаруживаю на фаланге мертвого пальца шишечку, точно такую, какая была у деда, отца, какая есть у меня. На внутренней стороне перстня стоит надпись: