Последний тамплиер

Гайворонский Федор

Усталые, но довольные, мы неторопливо возвращались домой, обсуждая турнир.

Гамрот радовался, что в гарнизоне будет еще один рыцарь, Петер Гогенгейм, искушенный в воинской науке, способный в случае чего, достойно заменить его и графа. Я, ехавший вместе с рыцарями и сержантом, в телеге, сказал, что сегодня прикажу выкатить из погреба бочку вина, которому наверняка не менее десяти лет и устрою шумную попойку по случаю турнира. Попутно я отослал мастера Эдуарда, ехавшего рядом на муле, к его «брату» — каменщику Жилю, пригласить последнего

на попойку.

Дома, я сразу нашел Жанну. Она выглядела усталой. Наверное, все еще не поправилась после вчерашнего недуга.

— Ты не сердишься на меня? — спросила она, пытливо глядя.

— Нисколько. Ты — прекрасная женщина. Это все, что я могу тебе сказать.

— Я не стану больше домогаться тебя, Жак. Но вчера ты подарил мне меня. Ту, настоящую, которая живет в этом неподходящем теле. Пойдем со мной. Я хочу тебе сделать подарок.

Сказав это, она увлекла меня на второй этаж и там, в одной из комнат, подвела к столу, на котором лежали прикрытые холстиной доспехи.

— Это тебе мой муж, от меня.

Сняв холстину, рассмотрев то, что лежало на столе, я застыл на месте, лишившись слов. Я увидел тот самый подарок герцога, врученный рыцарю Совы.

— Сова мудрая птица, — молвила Жанна, — она покровительствовала Афине, единственной женщине, носившей копье. Вот почему на турнире я выбрала себе этот талисман. Возьми доспехи, Жак. Они твои.

Грех Содома — тяжкий грех. Господь когда-то жестоко покарал виновных в нем. Рыцари, которых уличали в мужеложстве, навсегда изгонялись из Ордена, невзирая на их титул и орденское звание. Но в первом человеке, Адаме Кадмоне, было два начала — мужское и женское. Он был бессмертен, и лишь когда из его твердого ребра Господь произвел женщину, люди обрели грубое физическое тело и покинули обители небесные. Кто знает, может быть в соединении двух начал лежит наш обратный путь на небо? И лишь став Адамом Кадмоном вновь, человек откроет для себя ту дверь, за которой начинается лестница на небеса?

Я приблизил Жанну к себе. Ее красота, несмотря на годы, все еще цвела. Морщинки не портили ее благородного лика, губы пылали прежней страстью, а глаза источали небесный свет настоящей женской нежности…

Он отстранилась.

— Не надо, Жак, — прошептала она, — я не требую от тебя больше ничего. Ты только сдержи обещание, которое мне когда-то дал. Не забудь меня в той, другой, грядущей жизни.

— Идем вниз, — ответил я, подавив вспыхнувшие чувства, — сегодня будет большая пирушка. Моя жена должна сидеть рядом со мной.

Она коснулась поцелуем моих губ и, смутившись своего поступка, скрылась за дверью. Я услышал на лестнице ее шаги.

На память пришли слова Гамрота, сказанные им недавно: «Ты нужен всем, Жак. Такой человек, как ты, не может быть один ". Только теперь я понял, насколько он был прав. Я действительно был всем нужен — Нелли, детям, Жанне, крестьянам, солдатам. С трудом верилось, что во мне, великом грешнике, запутавшимся в собственной жизни, было нечто необходимое

для всех этих людей, или в то утро, когда я коснулся мертвой руки своего царственного предка, на меня действительно снизошла его благодать?

С улицы послышался шум. Я выглянул в окно и мне вдруг стало весело. К моему дому, распевая песни, шел весь цех каменщиков, числом около тридцати человек, в праздничных красно-голубых одеждах, в лоснящихся парадных шелковых фартуках, с цеховым гербом во главе процессии, который нес тот самый мастер Жиль, у которого мы были в гостях.

Я отворил окно.

— Приветствую вас, добрые мастера! — сказал я им, — мой дом открыт для вас. Сейчас я спущусь и сам отворю двери.

— Долгие лета досточтимому графу! — воскликнул Жиль.

— Долгие лета! — повторили остальные.

Затворив ставни, я спустился на первый этаж и прошел в кухню.

— Сколько у нас свиней? — спросил я кухарку.

— Четыре и один кабан, — ответила девушка.

— Вели, чтобы резали всех и жарили во дворе. И немедленно! Сегодня у нас будет большой праздник.

Кухарка, обрадовавшись, убежала, на ходу вытирая о фартук руки. Я вышел на крыльцо.

— Прошу вас, добрые мастера, войти в мою скромную обитель! — молвил я, отворив двери, и отошел в сторону, пропуская каменщиков в дом.

Но, прежде чем им войти, из рядов каменщиков вышел человек, по алому фартуку которого я признал в нем Досточтимого мастера цеха. Он вручил мне крохотный золотой мастерок и небольшую серебряную линейку.

— Наш цех дарит тебе, граф, эти регалии, свидетельствующие о том, что теперь и ты принадлежишь к нашему братству. Показав регалии любому нашему брату, где бы ты ни был, что бы ты не делал, в чем бы не был одет, ты везде встретишь самый радушный прием, на который только сможешь рассчитывать, а если будешь пребывать в нужде, получишь столько денег, сколько потребуешь.

— Ура, ура, ура! — воскликнули каменщики и открыто, как-то действительно по-братски, смотря на меня, сняли свои войлочные шапочки и вошли в дом.

Уже слышался визг свиней на заднем дворе, уже пахло дымом. В трапезной сдвигали столы в длинный ряд, слуги тащили изо всех комнат стулья и скамейки.

Прибежала кухарка и сказала, что скатерти прогрызли мыши. Услышав ее слова, мы все громко рассмеялись. Я позвал двух лучников и отправил их в сопровождении кухарки на рынок, за скатертями.

Часа не прошло, как столы были накрыты, бочки откупорены, а в блюдах, стоявших на девственно-белом льняном полотне новых скатертей, уже исходила паром сочная, жирная свинина. Гости и челядь собралась за столом. Пришла Жанна, надевшая, как было условлено накануне, "живот" — бурдюк. Я поднял кубок и, начиная пир, произнес на французском языке молитву, в которой поблагодарил Господа за то, что лежит на столе, и за тех, кто за этим столом сидит, украшая пир.

— Ура, ура, ура! — громко сказали каменщики и постучали кулаками по столу. Веселье началось.