Последний танец Марии Стюарт
Шрифт:
Ну вот. Я написала это.
Я не почувствовала себя лучше, и мое бремя никуда не делось.
Шрусбери сообщил мне об этом два дня назад. Он говорил со мной наедине. Он был очень добр, и я видела, как он расстроен. Но я благодарна, что он нашел в себе мужество сделать это. Я уже получила подтверждение из Дании. Он сказал, что Босуэлл не оставил личных вещей и не было ничего, что он мог бы завещать мне. По его словам, он не страдал и умер во сне.
Как мог Босуэлл умереть во сне? Я не могу представить, что он так ослаб и пал духом; я всегда думала, что он встретит смерть как воин. Но смерть – подлая тварь и застает нас врасплох. Она радуется, когда обманывает нас и лишает того конца, который мы уготовили себе. Она навевает смертный сон на воинов, предлагает доверчивым чашу с ядом или вонзает нож в спину, насылает смертельную болезнь на здорового человека, заставляет замолчать мудреца. Мученики на костре надеются на смелые слова и добрый пример, но часто гибнут бесславно или даже отрекаются и спасают свою жизнь.
Босуэлл умер.
Может ли он видеть меня сейчас? Может ли он находиться в этой комнате и наблюдать за мной? Мог ли его дух прилететь сюда, освободившись из тюрьмы? О, если бы это было правдой!
Когда Шрусбери сказал о его смерти, я ощутила холодный ползучий паралич, как будто сама жизнь в моих членах совершенно прекратилась. Мои зубы непроизвольно застучали, несмотря на теплый весенний день. У смерти ледяная хватка, пальцы из сосулек, руки из свинца, и я ощущала ее присутствие во мне и вокруг меня. Я отправилась в постель и лежала там, дрожа и глядя в потолок.
Это было так же, как давным-давно в Джедбурге, когда я едва не лишилась жизни. Тогда я тоже лежала холодная и неподвижная, и мое состояние ухудшалось с каждой минутой. Если бы я умерла в Джедбурге!
Но Бог пощадил меня ради этого несчастья. С тех пор я имела лишь несколько счастливых моментов, и большинство из них вместе с Босуэллом. Теперь он ушел, и мы больше никогда не увидимся на этом свете.
Видит ли он меня сейчас? Увижу ли я его снова после смерти?
Полуденное солнце, не отбрасывающее тени, светит над землей, которую я вижу из окна. Смерть кажется наиболее безжалостной при ярком свете дня. На закате или в полночь – тогда, может быть, я написала бы больше. Сейчас я не могу этого вынести».
«Прислуга спит, но я оставила в изголовье маленькую свечу. Писать в постели довольно трудно, но я не хочу вставать. Только здесь я могу чувствовать себя в безопасности. Окно открыто, и в комнату задувает холодный ветер, от которого меня бросает в дрожь. Смерть у себя дома, это ее час. Я могу приветствовать ее и исполнить «Гимн смерти» Ронсара. Если я сделаю это, будет ли она добра ко мне? Дарует ли мне присутствие моего любимого, освободит ли его от своей безмолвной хватки, позволит ли ему подойти ко мне?
Смерть – самый жестокий тюремщик. Ее не подкупить, не убедить и не смягчить никакими мольбами. О смерть, пожалуйста, хотя бы на одно мгновение… Однажды ты забрала его у меня, но потом отпустила. Сделай это еще раз!
Я почувствовала присутствие мужа в этой комнате, он звал меня, побуждал встать с постели и последовать за ним. Но когда я осознала это, то испугалась, как никогда в жизни. Я говорила себе, что это лишь Босуэлл, который никогда не причинит мне вреда, но каким-то образом смерть превратила его в нечто иное, невыносимое для меня. Поэтому я ждала, обхватив руками колени, пытаясь набраться мужества и следовать зову либо понять, что он существует лишь в моем воображении, и успокоиться. Но я не могла сделать ни того, ни другого. Он присутствовал здесь, он звал, но я застыла и не могла пошевелиться. Я не видела никакого движения; присутствие обращалось прямо ко мне, в моем собственном разуме.
Босуэлл, я подвела тебя. Прости меня. Я смертный человек, и я боюсь».
Мария осторожно закрыла дневник. Ее сердце громко стучало даже после того, как она написала эти слова. Она думала, что их вид успокоит ее, и в некотором смысле так и случилось. Но комната, погруженная в непроглядную тьму, давила на нее так, словно она находилась в гробнице. Ей не хотелось оставаться в постели, где придется либо вытянуться во весь рост и провести ночь без сна, либо мучиться кошмарами.
Она медленно подошла к стулу у камина, где Мэри Сетон обычно оставляла свою шаль. Шаль действительно висела там; Мария закуталась в нее и направилась к прихожей. Босые ноги шагали беззвучно, и пол оказался не настолько холодным, чтобы заставить ее вернуться к кровати и поискать шлепанцы. Она решила посетить свою маленькую часовню и помолиться. Может быть, тогда темнота будет не такой зловещей.
Когда она вошла в прихожую, то с удивлением увидела отблески света из соседней комнаты и услышала приглушенный звук мужских голосов. Она думала, что все давно спят. Может быть, стражники никак не угомонятся в эту теплую весеннюю ночь? Меньше всего ей хотелось, чтобы они увидели ее; она должна остаться одна. Мария на цыпочках двинулась вперед, когда услышала имя:
– …Босуэлл.
Она остановилась, словно уткнувшись в скалу. Само его имя как будто обрушило, перевернуло мир вверх дном. Никто, кроме нее, не имел права произносить его.
«Как они посмели?» – сердито подумала она, но потом изумленно замерла.
– Говорят, он был мертв уже несколько дней, – произнес знакомый голос.
– Кто нашел его?
– Какой-то мальчишка, который меняет солому. Они держали его в такой глубокой темнице, что никто не мог даже приблизиться к нему.
Это был Бабингтон… Энтони Бабингтон!
– Он совершенно потерял рассудок и жил на цепи, как дикий зверь. Но думаю, потом тьма взяла свое. Только подумайте – пять лет жить в абсолютном мраке!
– Откуда ты знаешь?
– У меня есть друг, который помогает Сесилу с его корреспонденцией, – ответил Бабингтон. – При дворе шепчутся об этом и передают всем, кто хочет знать… всем, кроме королевы Марии. Бедная леди, ей бы стало только хуже. Шрусбери представил дело так, будто он мирно умер в уютной постели. Но так будет лучше.
– Так что с ним случилось на самом деле? – настаивал другой голос.