Последний танец Марии Стюарт
Шрифт:
Здесь не было ни одной вещи, которая бы в определенном смысле не отражала его личность. Здесь он чувствовал себя более уверенно, чем в любом другом месте на свете. В то же время иногда он чувствовал тут себя заключенным, словно все эти ящики с их содержимым были его хозяевами, а не наоборот, и где-то среди них находился самый большой, с его собственным именем, аккуратно выведенным на крышке.
Он рывком распахнул шторы, чтобы впустить в комнату немного света, и устроился за письменным столом.
«Скоро у меня появятся мозоли на ягодицах, – подумал он. – Если бы молодой человек обратился ко мне с вопросом о самой важной физической особенности, необходимой для нашей работы, то я бы назвал большую плоскую задницу, привычную к неподвижности.
Бабингтон… Он нанес этот визит, чтобы нарушить мое спокойствие, вывести меня из равновесия. Я так это понимаю. И я отказываюсь передать нити игры в его руки».
В дверь постучали.
– Войдите, – сказал Уолсингем.
Фелиппес сунул голову в комнату и плотоядно улыбнулся. Он помахал листом бумаги, словно носовым платком, и с манерным видом вошел внутрь. Уолсингем невольно подумал, что он похож на скверного актера, изображающего пожилую кокетку.
– Вот, – произнес Фелиппес и положил лист на стол. – Вот оно.
Уолсингем взял письмо и прочитал его. Пока он читал, его беспокойство рассеялось, и все гнетущие вопросы о ценности его работы бесследно исчезли. Это было послание от Бабингтона королеве Шотландии с изложением плана освобождения Марии и убийства Елизаветы. Бабингтон! Уолсингем втянул воздух сквозь зубы и прикрыл глаза.
– Да, это оно.
– А вот и оригинал. – Фелиппес почтительно протянул письмо Уолсингему. – Я лично отвезу его в Чартли; не хочу доверять другим гонцам. Наш «честный малый» совершит следующую доставку в субботу, девятого июля. В тот же вечер она будет держать это письмо в руках.
– И дай Бог, ответит на него!
– Ответит, можете не сомневаться. Поспешность – одна из главных черт ее характера. Разве она когда-нибудь колебалась перед тем, как ввязаться в опасное предприятие? Ее предыдущее поведение по отношению к Елизавете было дерзким и бесстыдным: она уплыла из Франции без паспорта и бросила открытый вызов ее величеству. Она произнесла заранее подготовленную прочувствованную речь перед тем, как подняться на борт. Вы помните ее слова: «Я исполнена решимости совершить задуманное, чем бы это ни кончилось; я верю, что ветер будет благоприятным и мне не придется причалить к побережью Англии. А если это все-таки случится, то ваша королева получит меня в свое полное распоряжение. Если она так жестока, что пожелает лишить меня жизни, то может поступать, как ей заблагорассудится, и принести меня в жертву. Возможно, такой конец будет лучше для меня, чем бесславная жизнь». Что ж, враждебные ветры в конце концов принесли ее в Англию, и то, о чем она так легкомысленно говорила двадцать пять лет назад, вот-вот свершится. Нам нужно следить за своими словами, потому что они могут настигнуть нас в будущем.
– Она никогда не следила за своими словами, – согласился Уолсингем. – Мы можем рассчитывать на ее постоянство. – Он благоговейно посмотрел на письмо. – Двадцать пять лет она избегала своей участи. Теперь судьба настигает ее. Доставьте письмо, и побыстрее. И еще, Фелиппес… – Он собирался рассказать агенту о визите Бабингтона, но что-то остановило его.
– Что, сэр?
– Ничего. – Он смерил письмо долгим тяжелым взглядом. – Будем надеяться, что она вложит в ответ заветное желание своего сердца.
XXVI
Мария оставила миниатюру Якова, словно по какому-то волшебству младенец, изображенный на ней, мог смягчить сердце взрослого человека, написавшего письмо. Может ли он на самом деле быть тем же самым человеком? Недавно Якову исполнилось двадцать лет. Двадцать лет после того, как она родила его в тот июньский день в Эдинбургском замке. Там был Дарнли, Босуэлл, Мейтленд… Перечень имен звучал как поминальный список. Все мертвы… Почему?
«Лишь я еще жива, – подумала она. – Только я остаюсь на сцене. Я и Елизавета.
И Яков, теперь уже взрослый. Незнакомый человек. Я обещала убийцам Риччио, что он вырастет и отомстит за меня, но он бросил и предал меня, как и все остальные».
Два дня назад, шестого июля, Яков и Елизавета подписали мирный договор, который назвали Бервикским договором. Теперь они были вечными союзниками, обязанными помогать друг другу в делах мира и войны. В награду Якову пожаловали щедрую английскую пенсию. Имя Марии не упоминалось в договоре. Насколько это касалось обоих монархов, ее вообще не существовало. Не было никакой надобности принимать ее во внимание в любых переговорах и взаимных обязательствах.
«Я умерла для них, – подумала она. – Я сошла со сцены так же, как Дарнли и Мейтленд. Когда-то имели место трудные переговоры с французами, гарантии того и этого. Теперь вообще ничего. Елизавета может прямо вести дела с Яковом, а он – с Елизаветой, безо всяких задних мыслей и опасений».
Она взяла миниатюру младенца и всмотрелась в нее, почти умоляя, чтобы та ожила. Но в ответ на нее, не мигая, смотрели пустые голубые глаза.
«Дитя мое, – подумала она. – Даже собственный сын отрекается от меня и продается моему врагу. Он хочет править как полноправный король; очевидно, что он не может этого сделать, пока жива королева Шотландии. Как истинный Стюарт, он верит в свое божественное право на царствование. А я препятствую этому».
Но за этими мыслями стояло гнетущее чувство, что последний член ее семьи ушел – самый последний, кто должен был остаться с ней, когда все остальные бежали, погибли или предали ее. Сын считался правой рукой матери, защитником ее дела, ее опорой в преклонном возрасте, единственным утешением за перенесенные страдания. Он был ее величайшим достижением и самым дорогим существом на свете.
«Это завершает каталог моих потерь, – осознала она. – Утраченный отец, мать, три мужа, королевство, здоровье… а теперь мой единственный ребенок».
Она посмотрела на аналой со старым распятием, висевшим над ним. Паулет разрешил ей сохранить все это по особому разрешению Елизаветы.
«Я должна преклонить колени и помолиться, – решила она. – Мне нужно лишь поведать Господу о моих печалях и дать Ему утешить меня, как Он и обещал».
«Но я не хочу, – вдруг подумала она. – Бог не может знать, что я чувствую. Возможно, Он создал вселенную, но никогда не был матерью».
В начале вечера, когда она медленно прогуливалась по саду, где любила греться под июльским солнцем – как старая больная кошка, как в душе называла себя Мария, – она заметила Паулета со странным спутником. Человек имел сальные желтые волосы и ходил вразвалочку. Мария опустилась на мраморную скамью и достала шитье; она работала над вышивкой с изображением двух голубок. Мужчины подошли ближе, и незнакомец как будто поглядывал на нее. Он воздерживался от прямых знаков внимания, но Мария видела, как он щурится. Даже на расстоянии она разглядела, что его лицо изуродовано шрамами от оспы, и испытала жалость к нему. Не было способа скрыть последствия этого недуга, которые теперь больше всего выделялись в его внешности. Они с Паулетом были поглощены беседой, но по очереди смотрели в ее сторону. Мария надеялась, что они не подойдут еще ближе. Сегодня ей не хотелось втягиваться в очередной унизительный диалог с Паулетом. Она держала голову опущенной в надежде, что они уйдут.