Последний танец Марии Стюарт
Шрифт:
Мария опустила голову на скрещенные руки.
– Помоги мне, – умоляла она. Но она больше не ожидала прямого ответа, как было давным-давно. Теперь она гораздо лучше знала свое распятие, Бога и саму себя.
Лежа в постели, Мария пыталась заснуть. Она медленно поворачивала обручальное кольцо, то самое, которое Босуэлл надел ей на палец много лет назад. Босуэлл… Позволил бы он моральным принципам встать между собой и свободой, если тюремщики совершали грех, удерживая его в неволе? Она заранее знала ответ на этот вопрос. Босуэлл бы устыдился, увидев, как она лежит здесь и робко отклоняет предложение свободы, чтобы и дальше следовать суровым указаниям Елизаветы. «Когда-то я была такой же храброй, как он, – подумала она. – Как он называл меня? «Сердце моего сердца, дух от моего духа, плоть от моей плоти, – никакие стены не смогут удержать нас». Да, он умер в тюрьме, но лишь потому, что совершил дерзкий побег из другой тюрьмы. Только подземная темница смогла удержать его, в то время как я лежу здесь и говорю: «Я не посмею этого сделать». Тюрьма лишила меня мужества».
С тяжелым сердцем она повернулась на другой бок. Мысли о Босуэлле и о том, что она предает его память, были мучительными.
«Наверное, я задолжала ему это, как и моим верным сторонникам, – устало подумала она. – Яков отрекся от меня, но остались другие, кто еще предан мне».
Внезапно она уже не чувствовала себя старой и немощной. Не все забыли о ней. Ее больше не пугало ожидающее позорное распятие, чтобы стоять на страже в чистом поле.
Мария закрыла глаза. Осталось еще несколько дней для ответа на письмо Бабингтона. Тем временем…
Письмо ожидало ее утром; на самом деле оно не стало ждать до утра, но вторглось в ее сознание даже во сне. Она грезила о нем, о манящих словах, об Энтони, который теперь стал мужчиной. На мелькающие образы гордых молодых англичан, таких, как граф Эссекс и сэр Филипп Сидни, сражавшихся в Нидерландах, накладывался образ тайной группы таких же отважных юношей. Не все ответили на призыв Елизаветы подхватить протестантское знамя; другие поля сражений, требовавшие безусловной верности, тоже манили храбрецов.
Она обнаружила, что недолгий сон пробудил в ней яростное стремление к действию – первому решительному действию за долгие годы. Сгинули часы и дни терпеливых молитв и смирения, которые уютно окутывали ее и казались такими естественными; возродилась былая вера в себя, которую она считала давно утраченной.
Да, она знала, чем было это письмо: миражом и искушением. В отчаянии она бросилась на колени перед маленьким алтарем и взмолилась о том, чтобы не поддаться этому искушению. Никогда еще она так остро не чувствовала обе стороны своего характера: духовную, стремившуюся преодолеть земные ограничения, и телесную – сильную, энергичную и не способную умереть, пока бьется сердце.
Краешком глаза она могла видеть аккуратно сложенное письмо, лежавшее на столе, и более внимательно сосредоточилась на распятии.
– Как сказал святой Павел, я вижу этот закон в действии, – прошептала она. – Когда я желаю добра, зло идет рука об руку со мною. Что я за несчастная женщина! Кто освободит меня от этого смертного тела?
Она зарылась лицом в мягкий бархат аналоя. Освободи меня от этого смертного тела. «Вот что означает это письмо. Так или иначе, оно освободит меня от смертного тела. Мой призыв наконец услышан».
Мария обнаружила, что за прошедшую ночь энтузиазм Клода Нау сменился недоверчивой осторожностью.
– Друг мой, – сказала она, странно спокойная и исполненная неземной решимости. – Это своевременное предложение. Я собираюсь принять его.
Маленький француз с аккуратно расчесанной остроконечной бородкой покачал головой. Его бородка была так напомажена, что ни один волосок не выбивался наружу.
– Нет, мадам, у меня дурные предчувствия.
– Вчера вы пылали энтузиазмом.
– Ночью меня посетили другие мысли. Все предыдущие заговоры кончились провалом, и этот не отличается от остальных.
– За одним исключением: в этом предусматривается смерть Елизаветы.
– Да, и это больше всего тревожит меня.
– По правде говоря, остальные заговоры так или иначе должны были закончиться этим, – продолжала Мария. – Елизавета не согласилась бы мирно жить в уединении. Королевы так не поступают; я сама могу служить примером. Я не желаю ее смерти, но хочу обрести свободу. Пожалуйста, выслушайте мой ответ и сразу же запишите его.
– Хорошо. – Нау уселся за стол, чтобы записывать под диктовку на французском – том языке, на котором ей лучше всего удавалось формулировать свои мысли.
Мария, стоявшая рядом с ним, начала диктовать размеренным, невыразительным голосом:
– «Дорогой друг, я с радостью даю вам разрешение действовать от моего имени и постараюсь направлять ваши действия. Что касается моего освобождения, возможны три способа: во-первых, я выезжаю верхом на равнину между этим местом и Стаффордом, где обычно бывает немного людей, и тогда отряд из пятидесяти или шестидесяти хорошо вооруженных всадников сможет забрать меня… Во-вторых, вы можете прийти ночью и поджечь конюшни, амбары и надворные постройки… В-третьих, вы можете присоединиться к повозкам с провиантом, которые обычно прибывают сюда рано утром…»
Подробные планы, излагаемые без какой-либо подготовки, заставили Марию понять, что она неосознанно обдумывала их уже в течение некоторого времени. Она была поражена и едва ли не испугана их полнотой.
Нау сосредоточенно писал.
– Возможно, мадам, будет лучше не вдаваться в подробности, – наконец сказал он. – Не отвечайте на их планы; игнорируйте их, как вы поступали раньше. Что, если это ловушка?
– Думаю, это мой последний шанс. Паулет рано или поздно раскроет тайный канал связи, или пивовар раздумает помогать нам.
– Неразумно подставлять себя под удар таким образом! – настаивал он.
– Продолжайте, пожалуйста, – твердо сказала она. – «После высадки испанских войск, когда наши силы будут находиться в полной готовности как внутри королевства, так и за его пределами, настанет время приставить к работе шестерых джентльменов, а по завершении вышеупомянутого замысла меня нужно будет быстро вывезти из этого места».
Она остановилась и перевела дыхание. Приставить к работе шестерых джентльменов. Это звучало так буднично и по-деловому, вроде переноски паланкина… или гроба. Почему гроб перед похоронной процессией всегда несут шесть человек?