Последний верблюд умер в полдень
Шрифт:
Эмерсон и Рамзес уже ждали. Рамзес не так уж сильно отличался от обычного вида, за исключением богатства его украшений, которые, как и у меня, были золотыми и тяжёлыми. Но Эмерсон! Я горько пожалела, что не имела возможности взять с собой прибор для фотографирования[126]. Как можно передать бьющую в глаза варварскую роскошь, богатое свечение золота, блеск ляписа и бирюзы, отражавшиеся на коже, которую смазали так, что она сияла, будто полированная бронза! Выражение его лица соответствовало наряду: принц-воитель, тёмные брови сведены вместе, губы кривятся во властной насмешке. Я рискнула бросить быстрый взгляд на его ноги. Они были немного бледнее, чем руки и грудь, но далеко не такие белые, как раньше. Часы, проведённые
— Я не могу ходить в этом чёртовом наряде, Пибоди, — пробурчал он, проследив направление моего взгляда. Он пошевелил сандалиями, которые, казалось, были из кованого золота с загнутыми кверху носами.
— Но ты великолепно выглядишь, Эмерсон.
— Хммм…. Да и ты тоже, Пибоди, хотя я предпочитаю, чтобы ты была одета. И рад заметить, что ты хоть что-то носишь под халатом.
— Эмерсон, прошу тебя! — вспыхнула я.
Трудности с сандалиями вскоре удалось преодолеть с появлением нескольких занавешенных паланкинов вместе с дюжими носильщиками. Я ожидала, что Эмерсон заупрямится, как это, конечно, и случилось; но высказанное им замечание, когда он стоял и смотрел на темнокожих, мускулистых мужчин, вырвалось прямо из его благородного сердца.
— Их разводят для этого, — пробормотал он. — Разводят, как скот. Проклятье, Пибоди…
— Ничего не говори, Эмерсон. Я с тобой душой и сердцем. Но сейчас неподходящий момент для возражений.
Эмерсон неловко уселся в паланкин. Рамзес проворно прыгнул в другой, и там же устроился прислужник. Вместе со мной оказалась некая дама, которая ужасно раздражала меня, поскольку, пытаясь изобразить величайшее почтение, отказывалась сесть и всё время падала на колени — вначале на свои, затем на мои. Я украдкой подглядела между занавесками, что ноги носильщиков двигались в унисон; тем не менее, среди испытанных мной средств передвижения паланкин был не самым удобным. Как я и ожидала, нас несли дорогой, поднимавшейся от квартала знати к храму. Темнота наступила почти полностью; повсюду виднелись звёзды, будто алмазные украшения на груди ночи. В окнах богатых домов на склонах светились огни, но деревня выглядела так, словно её покрыли толстой чёрной вуалью. Клубы тумана плыли над ней, будто газовый шарф — над бархатной пелериной.
Я приложила пальцы к запястью и без удивления отметила, что пульс слегка участился. Неважно, подумала я; быстрое сердцебиение заставит кровь сильнее течь по венам. С нами обращались, оказывая невероятные честь и уважение, но это не давало никакой гарантии, что мы переживём ночь. Я снова вспомнила древних ацтеков Америки. И слегка изменила позу, чтобы острие ножа не покалывало кожу. Я воспользовалась возможностью спрятать его, когда надевала нижнее бельё.
Мы двигались вперёд. Я сопротивлялась робким попыткам моей компаньонки втащить меня обратно в приличествующее уединение; глядя из паланкина перед собой, я видела сквозь занавески очертания головы Эмерсона. Над скалами взошла луна — ещё не полностью, но в этом холодном, сухом воздухе её свет был достаточно силён, чтобы озарить серебристым сиянием сцену, и ни один учёный не смог бы сдержать себя при этом зрелище. Лунный свет над древними Фивами! Не величественные руины, пережившие века, но стовратный город в гордом расцвете, с не тронутыми временем дворцами и памятниками. Мимо проскользнул пилон ворот; ряд колонн, увенчанных головой Хатхор[127], образовывали портик величественного особняка. Справа простиралась широкая лестница с лежащими сфинксами вместо балюстрады[128]; над ней возвышались стены с вырезанными монументальными фигурами. Яркое красное сияние освещало нам дорогу. Я вытянула шею, чтобы лучше видеть, но передние носилки закрывали мне обзор, пока мы не поднялись почти на самый верх: близнецы-пилоны парили высоко в небесах, их раскрашенные фасады озарялись пламенем факелов. Не нарушая шаг, носильщики проследовали через двор, заполненный колоннами, будто в гипостильном зале в Карнаке[129].
В этот момент увещевания моей спутницы достигли истерической высоты, и, так как мы проходили в опасной близости от некоторых колонн, я неохотно убрала голову. Когда же я отважилась выглянуть в следующий раз, лунный свет исчез. Мы находились глубоко в сердце горы, и, по мере того, как проходили комнату за комнатой и коридор за коридором, я поражалась невероятности достигнутого. Какие полчища рабов, какие неисчислимые столетия понадобились, чтобы свершить подобное?
Наконец процессия остановилась, и паланкины поставили на землю. Мне удалось выкарабкаться, хотя занавески этому и препятствовали.
По сравнению с тем, что я видела раньше, эта комната была довольно небольшой. Тканые портьеры покрывали стены; с одной стороны стояли вырезанные из камня скамейки, покрытые подушками. Носильщики подняли паланкины и удалились тем же путём, что и пришли. Женщины набросились на меня и принялись выпрямлять юбки и понадёжнее закреплять булавки в моих волосах, как горничные высокопоставленной дамы, готовящие хозяйку к государственному приёму.
Я оттолкнула их и подошла к Эмерсону, который стоял, положив руку на плечо Рамзеса. Он протянул ко мне другую.
— Твоя маленькая ручка замёрзла, дорогая, — поэтически произнёс он.
— Воздух холодный.
— Хм, да. Удивлюсь, если… — Он замолчал, когда по комнате разнёсся нарастающий бронзовый гул. Болтовня и смех прекратились. Наши сопровождающие сгруппировались по рангам: некоторые впереди, другие позади. Завесы на одном конце комнаты поднялись с помощью невидимых рук. Вострубил ещё один бронзовый удар, и процессия двинулась вперёд.
— Сейчас окажемся на месте, что бы там ни было, — весело заметил Эмерсон. — Я только надеюсь, что эти проклятые сандалии не заставят меня упасть. — Я сжала его руку.
Коридор, по которому мы шли, был широким, но коротким — не более десяти-двенадцати футов. В дальнем его конце находились другие завесы — такого тонкого льна, что сквозь них пробивался свет, и виднелась богатая вышивка, украшавшая их. При нашем приближении эти завесы раздвинулись. Эмерсон споткнулся, но удержался и пошёл дальше.
— Господи… — услыхала я его бормотание.
Я испытывала те же чувства. Мы стояли в самом внутреннем святилище храма — огромном, высоком зале невероятных размеров. Колонны разделяли площадь на три прохода; в торжественной тишине мы прошли вниз по самому широкому, центральному проходу, в изумлении глядя на то, что открылось нашему взору.
И сколь ни удивительным оказалось это зрелище, но оно не было абсолютно незнакомым, ибо храм был заложен по тому же плану, что и в Египте. После прохождения через ворота с пилонами и колонного двора мы очутились в святилище — обители богов, которым был посвящён храм. Чаще всего встречались изображения божественных семей, по три божества в каждой — Осирис с Исидой и их сын Гор, или Амон с супругой Мут[130] и сыном Хонсу[131]. В конце этого святилища в нишах стояли ещё три статуи, но не принадлежавшие ни к одной из здешних триад. Слева сидела женщина, увенчанная изогнутыми рогами и державшая у груди голого младенца — Исида, кормящая молодого Гора. Статуя выглядела довольно старой, поскольку изображение матери-богини характеризовалось тщательной отделкой, без признаков грубости типичной мероитической или позднеегипетской работы.
В правой нише лежал ещё один знакомый — окоченевший, мумифицированный Осирис, правитель Запада (то есть мёртвых), чьи смерть и воскресение давали надежду на бессмертие его поклонникам. Но третий член группы, стоявший в центре (что символизировало величайшую важность), не принадлежал к этой божественной семье. Он возвышался на добрых двадцать футов. Его высокая корона, украшенная двумя перьями, и скипетр, который он держал в поднятой руке, были из золота, украшенного блестящей эмалью и драгоценными камнями.