Последний властитель Крыма (сборник)
Шрифт:
Огонек на опушке вспыхнул еще раз, но уже ближе. Кто-то явно приближался, вот вспыхнул огонек еще и еще: кто-то с фитильком в руке приблизился на полверсты и встал.
Яков Александрович тронул коня. Чуть позади, шаг в шаг, двигалась Нина. Остальные ждали, только винтовки легли на седла да чуть слышно клацнули затворы. Поручик-текинец Резак-Бек хан Хаджиев, закрывший глаза Корнилову в Ледяном походе, нервно покусывал тонкие офицерские усики и грел рукоятку кинжала сухими пальцами. Он был обижен, что Слащов не взял и его, преданного и проверенного
Нина остановила лошадь, повинуясь негромкому слову мужа, и генерал поехал один – последние метров тридцать до одинокого всадника, недвижно сидящего в седле среди поля. Сзади него, тоже в полуверсте, угадывалась конная масса, но все молчали.
– Здравствуй, генерал, – произнес человек в седле, когда Слащов подъехал почти вплотную, и неожиданно его мелкое под надвинутой папахой лицо чуть осветила улыбка.
– Здравствуй, атаман, – в тон ему ответил Слащов. Кони принюхивались друг к другу, всадники молчали.
– Зачем ты звал меня? – наконец спросил Махно.
– Красные предадут тебя, – спокойно ответил Слащов. – Ленин тебе пожалует какой-то их новый орден, заманят для награды и убьют.
Махно долго молчал, потом спросил:
– Почему предупреждаешь? Мы не друзья.
– Подумай сам, – после долгой паузы ответил генерал. Махно улыбнулся еще раз:
– Да, давно замечаю, что мы с тобой – как близнецы… Только что же ты тогда проливаешь братскую кровь?
– А ты?
Махно замолчал. Ответить было нечего.
– Что я могу сделать для тебя? – спросил он потом.
– Не вешай моих офицеров. Расстреливай, – своим мертвым голосом произнес генерал. – Обещаю так же поступать с твоими…
– Что еще?
– Все.
Наступила тишина, только чуть тренькала наборная уздечка на шее коня атамана, и вороной генерала, положив свою голову на длинную шею нового друга, казалось, что-то нашептывал ему в степной ночи.
Махно протянул руку, генерал, чуть помедлив, снял перчатку и пожал ладонь атамана.
– Прощай, – сказал Махно, – и спасибо… Да, вот еще, – добавил он, уже разворачивая коня. – Ты счастливее меня, генерал! – чуть улыбаясь, он кивнул на едва различимую фигурку Нины поодаль. – Тебя любят, а меня только боятся…
Он тронул коня. Генерал недвижно сидел в седле, глядя в спину удаляющемуся атаману. Он вобрал голову в плечи и был похож на какую-то диковинную, невиданную в степи птицу, тоскливую, зябкую, потерявшую свою стаю. Да и была ли стая?
Шелест крыльев как будто разбудил генерала. Какая-то крупная птица пролетела поодаль, угадываемая во мгле, и опустилась на ветку одинокого дуба.
Слащов сжал колени и потянул недоуздок, разворачивая коня, он знал, что это за птица. Мистическим образом всю жизнь, с юности, его выделяли совы, дарили вниманием, не боялись, и часто вестовые замечали, что одна-две птицы охраняют его сон, мостясь либо на ветках, либо на штакете палисада, либо над крыльцом. Иногда, когда генерал
Когда-то давно Слащов спросил об этом знаменитую петербургскую гадалку, мадам Фроже. Та долго смотрела ему в лицо своими пронзительными темными глазами, а потом уронила:
– Если человек находит общий язык с совами, значит, он царского рода. Значит, он настоящий вождь своего народа, – добавила она, глядя на замершего Слащова.
12 декабря 1920 года, Чилингир(85 км к югу от Константинополя), Турция
Северо-восточный ветер дул, не переставая, вторую неделю, дождь то моросил, то принимался всерьез. Население деревушки Чилингир – турки, цыгане и греки – традиционно овцеводы. И потому на одной из окраин деревни было сосредоточено около десятка громадных овчарен – сараев с глинобитными стенами, земляным полом и высокой черепичной крышей.
Овчарни с худыми крышами, полуразвалившимися стенами, имевшие до 50 сажен в длину и 15–20 в ширину, были сильно загажены навозом. Ветер сквозь выбитые рамы и двери свободно проникал внутрь, унося тепло от людей и лошадей.
Почти девять тысяч человек, практически все донцы, уцелевшие в Гражданской войне, были помещены в Чилингире.
В бараках так тесно, что трудно вытянуть ноги, – их можно только протянуть – от голода, тоски и унижений. В бараке Донской учебной бригады люди помещались вместе с лошадьми, и все-таки сотни и сотни оставались под открытым небом, замерзая насмерть.
– Русские! Вы честно выполнили свой долг, вы были союзниками Франции в минувшую войну, и Франция вас не забудет каждый из вас получит кров и пищу!
Юркий офицерик, гнусавивший с французским прононсом, далее перешел к предложениям записываться для отправки в Россию. Это действо проводилось постоянно, и многие, многие, доведенные до предела, записывались у него…
– Што уж там, Степан, – хмуро говорил чернобородый, со сломанным носом казак лет сорока своему товарищу, – весь хутор едет, а ты што, а, Степан?
И Степан, до той минуты не помышлявший о возвращении, бледнел при словах «весь хутор».
…После полудня выглянуло солнце, и началась, как всегда, когда позволяла природа, великая охота на вшей. Искать их в бараке было темно, вне бараков – холодно. И только когда пригревало солнышко, тысячи людей выходили за ручей, на горку, где был разбит тутовый сад, раздевались и начинали искаться, как собаки.
Розовели, голубели, синели, краснели, пестрели в ярких лучах зимнего солнца развешанные по деревьям тысячи казачьих рубашек, белели исподники. Голые люди сидели под деревьями и искали вшей. В такие дни в сад не ходили коренные жители деревни и ни одной женщины нельзя было увидеть на улицах.