Последний властитель Крыма (сборник)
Шрифт:
…Дымят, дымят костерки под ведрами с нехитрой снедью, полевых кухонь не хватает. Казаки питаются группами по семь человек. Ведро, по казачьим традициям, вмещает варево как раз на семерых.
Хлеба же выдавали буханку на пять человек. И самый справедливый в группе резал хлеб на куски, подрезывал, отнимал от одного куска и добавлял к другому несколько крошек.
– Кому? – спрашивал он отвернувшегося казака, указывая на кусок.
– Кому? Кому? Кому? – неслось со всех сторон, от тысяч и тысяч людей.
– Мине, табе, Митрию, Ягору, взводному, ахвицерьям, – слышалось в ответ.
Знаменитым на весь Чилингир был «соус», приготовляемый в Гундоровском и седьмом казачьих полках. В кипящую воду высыпали кофе, который казаки не любили, потом туда клали консервы и сдабривали жиром. В некоторых взводах особо тонкие кулинары клали в «соус» еще и подболтку из щуки.
«Соус» был популярен, так как с ним казалась милее жизнь и вкуснее всегдашняя похлебка из чечевицы…
Рапорт дивизионного врача 3-й Донской дивизии от 10 декабря 1920 года за № 145/е:
«Доношу, что по сие время в лагере Чилингир было 18 случаев заболеваний, подозрительных по холере, из них 7 смертных. Для заразных больных отведен отдельный сарай, который приспособляется, и туда сегодня будут переведены все подозрительные. Ввиду скученности населения лагеря, нет возможности правильно вести надзор за заболевающими и вовремя их выделять. Нет дезинфекционных средств. Кухонь в лагере недостаточно и совершенно нет кипятильников. Нет дров и угля, посему запретить пользование сырой водой невозможно. Нет печей, посему люди при настоящей сырой погоде не высыхают, что предрасполагает к заболеваниям. Недостаточно материала, чтобы заделать дыры в окнах и крышах. Если все это останется в прежнем виде, эпидемия примет массовый характер Донврач, статский советник А. СТЕПАНКОВСКИЙ». [7]
7
Цит. по книге: «Русская армия на чужбине», Я., Центрполиграф, 2003.
15 января 1920 года, ставка командира III армейского корпуса, Крым, Россия
…Метель, занявшись в ночи, не утихла и к утру. Термометр, повешенный на штабном салон-вагоне генерала Слащова, упорно показывал минус 22. Сотник Фрост, пятый раз за утро выбегая из жарко натопленного вагона и кутаясь в бекешу, озабоченно постучал по градуснику, как будто это могло поднять температуру в степях… К одиннадцати утра юнкера Константиновского училища, батальоном стоявшие у Армянска, отбили уже три атаки красных, каждый раз контратакуя и бросаясь в штыки. Но силы были слишком неравны, и под ударами конницы юнкера возвращались в окопы.
– Ваше Превосходительство! – вырос перед Слащовым сотник Фрост. – Адъютант капитан Калачев, посланный к константиновцам, убит вместе с ординарцем…
Слащов не пошевелился. С Нового года это был уже третий его адъютант, погибший в бою.
– Разрешите, господин генерал-майор? – Нина, тихо сидевшая в дальнем углу вагона, встала перед мужем. – Разрешите мне, господин генерал-майор?
Тишина в вагоне, смешанная с клубами дыма, стала плотной, как вата. Офицеры штаба молчали, не двигался Фрост. Первой мыслью Слащова было отправить жену под деликатным предлогом куда-нибудь в безопасное место, но Нина официально числилась в белой армии под именем мичмана Нечволодова, и генерал понял, что больше никогда не сможет смотреть в глаза посылаемым им на смерть людям, если сейчас прикроет, спасет, спрячет под крыло единственного человека на Земле, ради которого он еще был жив.
Брат Нины капитан Трубецкой сделал движение и осел, сдал назад, пригвожденный к месту обжигающе ледяным взглядом огромных серо-голубых глаз сестры.
Нина повернулась к мужу. Она смотрела ему прямо в глаза, вся ее ладная фигурка в аккуратно пригнанной форме выражала спокойствие, и только лицо покрылось алыми пятнами, выдавая напряжение.
– Приказ полковнику Сребницкому, – встав, отчетливо заговорил Слащов. – В 13 ноль-ноль атаковать противника всеми силами, восстановить положение на вверенном ему участке Перекопск. К 15 часам об исполнении доложить. Помогу артиллерией. Все.
Нина козырнула и, повернувшись на каблуке через левое плечо, вышла. Метель швырнула ей в лицо полные пригоршни колкого мелкого снега, ветер рванул крючки полушубка, леденя грудь, и вогнал обратно в горло пар дыхания.
– Нина! – вылетел за ней брат. – Возьми вестовым моего ординарца, Иванова, он не подведет…
Через несколько минут двое верховых, с закинутыми за спину карабинами, на золотистой масти донских лошадях пропали в вихре снега. До слез, до предательской рези в глазах все всматривался им вслед капитан Трубецкой, не замечая, что иней уже не тает в его коротко остриженных волосах.
15 января 1920 года, штаб батальона Константиновского училища, близ Армянска, Крым, Россия, 12 часов дня
– Сами видите, Нина Николаевна, что творится. – Полковник Сребницкий, кланяясь разрывам, черно-бело-оранжевыми фонтанами земли встававшими перед бруствером, старался перекричать канонаду. – Контратаковать буду, но потери сильны, сильны, голубушка, так и передайте Якову Александровичу – без резервов положим мальчишек зря…
– Ну нет, нет у Ставки резервов! – Нина почти взмолилась, как будто в силах полковника было удесятерить цепи юнкеров, раз уж нет подкреплений…
Сребницкий только махнул рукой и стал кричать в поданную ему телефонную трубку:
– Держаться! Держаться! Перегруппировку закончить через полчаса! Да, да, под огнем, под ним, черт бы вас побрал с вашими вопросами!!!
Заросший бородой ординарец брата, Степан, держал лошадей под уздцы в маленькой балочке. Скользнув с края овражка к ним, Нина почему-то заметила, как гнется, стелется, ложится по ветру сухой ковыль, но держится, держится, цепляясь за землю под снегом, в глубине и тишине, где заснули в эту стужу даже черви, где не разбудит канонада в катакомбах норок мышей, где время меряется на день-ночь летом, и на ночь и ночь – зимой, где молится, молится своему слепому богу в трансе полубытия старый крот, ничего не понимая, не вникая, не думая, просто зная – зачем-то нужно жить, цепляется там ниточками корней, переплетаясь с корнями других, степная трава…
И сразу наступило безмолвие. Фонтан земли и железа ударил сзади – недолет, недолет, но все же покрыл град осколков и мерзлых комьев и Нину, и вестового, и лошадей. Степан выпустил поводья, крутясь и падая, донские скакуны рванулись вперед и вверх, Нинина кобыла тут же рухнула обратно, хрипя и биясь окровавленной мордой, а жеребец Степана исчез за краем, унося за собой волочащиеся лентой кишки.
Нина была в сознании, но ничего не чувствовала и не понимала, что беззвучно кричит Степан, почему у него так страшно перепачкано землей и кровью лицо и почему, почему ей удается только выдохнуть, но никак не получается вдохнуть.