Последний властитель Крыма (сборник)
Шрифт:
Генерал тронул лошадь и подскакал к самому зданию. Он поднял руку и поманил пальцем какую-то масляную физиономию в ближайшем окне. Ее обладатель, сдобный господинчик в полосатом жилете, послушно выбежал на балкон.
– Даю еще пять минут, – лениво произнес генерал и, повернувшись, отъехал к батарее.
Через две минуты депутаты вытолкали на площадь упиравшихся Калабухова, единственного из отправленных в Париж вернувшегося в Россию, и остальных названных генералом сепаратистов.
Через несколько минут Калабухов дергался в петле на ближайшем к Раде фонаре,
Но генерал дожидаться почестей не стал. Вместо него они достались вернувшемуся Врангелю. Рада встретила его стоя и бурными, переходящими в овацию аплодисментами. Перевозбудившись в патриотическом угаре, депутаты с ходу отменили полномочия парижской делегации, внесли поправки в кубанскую конституцию и приняли резолюцию о единении с Добровольческой армией, и все тосты на банкете обязательно содержали призыв к «единой и неделимой», и пожелания адских мук тому, кто посмеет покуситься на это самое святое, что есть у депутатов.
«Боже мой, – думал между тем барон Врангель, вымученно улыбаясь и чокаясь бокалом шампанского с бесконечным числом холуйских харь, подходивших чокнуться, представиться и пожелать здравия. – Боже мой! Неужели прав Слащов и победить можно, только периодически вешая кого-нибудь из этой своры политических шлюх, краснобаев, продувных бестий и христопродавцев?! Боже, Боже мой! Ну, а как же тогда незапятнанный плащ Твоего воина, Белого рыцаря? Или мы безнадежно устарели и правы большевики, что у нового века – иная мораль, и нечего разводить сопли, а надо – врать и вешать?! Но я не могу, Господи!»
– Я могу! – услышал он голос Слащова, который был за тысячу верст, тесня Махно. – Успокойтесь, барон, вам достанутся и чистый плащ, и слава, и почет. Вешать буду я. Такая работа, барон, – Родину любить…
Барон вздрогнул. Ему померещилось, что сквозь строй холуйских лоснящихся рож идет шаркающей кавалерийской походкой сутулый худой человек в длинной солдатской шинели с грязевым подбоем. Будто замерли, задохлись на полуслове христопродавцы и фарисеи, застыл, взмахнув палочкой, капельмейстер, окаменели, надув щеки и забыв выдохнуть, молодцы-пожарные, опоясанные трубами-удавами, онемели и превратились в соляные столбы щебечущие жены и дочери местного бомонда. И сквозь них, неживых при жизни, все брел, медленно удаляясь в никуда, всадник и вешатель, георгиевский кавалер и изменник, последний правитель Крыма генерал Яков Слащов.
20 ноября 1921 года, Константинополь, Турция
Была промозглая, с мелкой сыпью брызг то ли с неба, то ли с моря средиземноморская ночь. Стамбул растворился во мгле, пропал, будто и не существовал великий город.
На палубе итальянского сухогруза «Жан», жавшегося бортом к причалу, стояли двое. Ночь бросала им в лица ворохи водяной пыли, сеялась сверху такой же водяной марью, но они не замечали ничего.
– Мне страшно, Яков! – наконец сказала
– Мне тоже.
– Яков, если начнут бить, я не выдержу…
– Ничего. Рассказывай все. Они и так если не знают, то догадываются. А имена и адреса тебе неизвестны, так что выдать никого не сможешь…
Слащов с грустной, обычной своей полуусмешкой-полугримасой подумал, что ни адресов, ни явок, ни связей на самом деле практически не существует. А те немногие, на которые он надеялся, могли быть либо провалены, либо…
Господи! Да все что угодно могло быть в этом Русском Апокалипсисе, но ничто бы не остановило Слащова.
– Нина, – чуть погодя обратился он к жене. – Знаешь, я очень надеюсь, что они не придут. Ведь мы идем на смерть…
Нина промолчала. Два часа назад, во время прощального ужина в ресторанчике «Багдад», Слащов сказал:
– Вы все знаете, что нас ждет. Даже если удастся создать, подготовить сеть сопротивления, нам самим, скорее всего, от ЧК не уйти. Поэтому я не прошу и не приказываю – не имею права. Просто говорю: если кто-то не уверен в себе, останьтесь. Так будет лучше и честнее – вы не подвергнете опасности товарищей. Тех, кто решит ехать, жду на «Жане». Прощайте и простите. И вот теперь, когда до отхода судна оставался час, Слащов и верил, и надеялся. Одновременно на то, что придут и что не придут.
– Нина, – вновь нарушил тишину генерал. – А ты… Может, вернешься? Мне было бы спокойней.
Вместо ответа она только сжала своей ладонью руку мужа. И было странно: его мокрую от дождя холодную руку сжала ее теплая ладонь, будто дождь над ней был не властен…
…Они подходили по одному как и было условлено, и молча поднимались на борт.
Никакого багажа они с собой не брали, только боевые награды. Чуть поскрипывали ступеньки трапа под ногами поднимающихся. Они поднимались и становились сзади Слащова и Нины.
Генерал Мильковский.
Полковник Гильбих.
Полковник Мезерницкий.
Брат Нины капитан Трубецкой.
…«Жан» отвалил без гудка, то ли по-английски, то ли по-воровски. На стамбульском причале остались стоять две фигуры – полковник Тихий и капитан Соколовский. Было холодно. Соколовский зябко кутался в штатское пальтишко, пожалованное ему Земгором (Земгор – Земство городов, политическая организация русской интеллигенции.). Тихий стоял не шевелясь. Они не махали отплывающим, и те не махали в ответ. Они знали, что больше никогда не увидятся.
И единственное, о чем думал сейчас бывший начальник контрразведки III армейского корпуса полковник Тихий, было то, что родине, к сожалению, нельзя служить с 9 до 6. Или наоборот. Только что же это такое – родина, что за нее нужно обязательно умирать?
Впрочем, эти мысли для полковника Тихого были нехарактерны. Просто минута обязывала. Слюнтяев полковник Тихий не любил.
25 ноября 1921 года, Севастополь, Россия