Последний властитель Крыма (сборник)
Шрифт:
– Миленькие… Родненькие! Не убивайте!
Как громом поразило праздную толпу на пирсе, Лещинский, пнув ногой чекиста, бросился по трапу вверх, за ним – Ла Форе. Пограничник и чекист пустились бежать, и вдали засвистел милицейский свисток.
– Отдать концы! – загремел с мостика Юра-капитан, когда-то действительно ходивший в море, и корпус «Урицкого» задрожал мелкой дрожью, отваливая от причала. На корме и на носу, достав из ящиков «льюисы», залегли налетчики, и, как только в воротах показался автомобиль с милицейскими, хлесткая очередь одного из пулеметов ударила вдоль борта.
Капитан, повинуясь нажиму
6 июня 1927 года, Карельский перешеек, финско-советская граница, окрестности Ленинграда, Россия
…В предрассветной мгле чуть угадывались таявшие в тумане деревья и кустарники. Три человека в дождевиках, с сидорами за плечами, вышли из леса и направились к железнодорожной станции Левашов. Солнце уже стояло над горизонтом, когда первый поезд подошел к станции. Никто из ранних пассажиров не обратил внимания на троих молодых людей, они ничем не отличались от остальных пассажиров с портфелями и мешками. Сев у окна, один из них достал хлеб и колбасу, и все принялись за еду, запивая сухомятку ядреным квасом, купленным на станции.
И если бы кому-нибудь из баб, мелких совслужащих или даже милицейских, тоже ехавших этим поездом, сказали бы, что эти трое – члены кутеповской боевой организации РОВСа (РОВС – Российский общевоинский союз, главная белогвардейская организация в эмиграции) Ларионов, Мономахов и Соловьев, – они бы только рассмеялись, а самый находчивый, покрутив пальцем у виска, сказал бы:
– Гуси-лебеди у тебя в башке, товарищ!
…На следующий день, ближе к вечеру, этих троих молодых людей видели у ленинградского партклуба. Потом, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные организации представили свои описания этих троих. В одной из справок говорилось, что все трое были росту громадного. В другой – маленького. В третьей – что все трое хромали, кто на какую ногу. Четвертая лаконично сообщала, что особых примет эти трое не имели.
Приходится признать, что все эти описания никуда не годны. Прежде всего трое были роста не громадного, а просто высокого и ни на какую ногу не хромали. А любопытный глаз если хотел бы, то заметил, что в Ленинграде они чувствовали себя неуверенно, что партбилеты были у них фальшивые, кустарной работы, что в карманах у них выпирали бомбы, револьверы, а у Ларионова – баллончики со смертельным газом.
Но никто, решительно никто не заинтересовался подозрительной троицей, даже сотрудница партклуба товарищ Брекс, у которой они расписались в книге, отвлеклась, как назло, и не увидела всю вопиющую фальшивость предъявленных ей партбилетов.
– Доклад товарища Ширвиндта где будет, товарищ? – спросил ее Ларионов.
О том, что здесь сегодня заседает философская секция Научно-исследовательского института под председательством товарища Понзера, ректора Ленинградского комуниверситета, и что доклад на тему «Американский неореализм» будет читать товарищ Ширвиндт, трое узнали из газет.
– Дверь направо, –
– Очень благодарен, товарищ, – еще раз улыбнулся ей Ларионов, и, распахнув тяжелые дубовые двери, они вошли в зал.
В гулком зале разносились победным речитативом слова товарища Ширвиндта:
– Таким образом, товарищи, кривая гримаса абстракционизьма служит угнетателям путеводной звездой.
Собравшиеся, преподаватели Зиновьевского университета, слушатели Института красной профессуры, партийцы и активисты, были внимательны, некоторые конспектировали, некоторые уважительно кивали звучным словам – дескать, согласны, а как же?
Мономахов и Соловьев вопросительно глянули на своего командира.
– Можно, – сквозь зубы прошептал Ларионов и швырнул вслед за гранатами сотоварищей в зал газовый баллончик. Все трое выскочили в коридор и прикрыли двери, в этот момент в зале тяжело рвануло. Раздался звон лопнувших стекол, отчаянные крики и топот по лестнице.
– Что случилось, товарищи? – тревожно спросила их внизу товарищ Брекс.
– Взорвалась адская машина, бегите живо в милицию и ГПУ! – крикнул ей Ларионов.
В 21 час 40 минут поезд отошел от Финляндского вокзала на Белоостров. В Левашове трое вылезли и, около 11 вечера оказавшись на Выборгском шоссе, зашагали к границе.
Найдя в лесу глубокую яму, они пролежали в ней шестнадцать часов, держа наготове гранаты, револьверы и каждый раз, когда на них чуть не натыкались пограничники и красноармейцы, доставая ампулы с цианистым калием.
Около 2 часов ночи 9 июня они вышли на берег речки Сестры и, высоко подняв револьверы, перешли ее вброд. Перед ними высился пограничный столб с гербом Финляндии.
31 декабря 1927 года, Москва, Лубянка, Россия
В кабинете начальника ИНО (ИНО – Иностранный отдел, разведка) ГПУ тов. Трилиссера собрались ближайшие помощники – Яков Серебрянский, Агабеков. Шумы огромного города не доносились в этот кабинет окнами на площадь – мешали тяжелые гардины. Собравшиеся слушали начальника.
– Итак, товарищи, следует признать, что успехи наши не так велики, как хотелось бы, говорил хозяин кабинета, – несмотря на то, что «Тресту» безоговорочно верил Кутепов, что примеру Слащова последовало около трех тысяч офицеров, что боевая организация РОВСа действовала под нашим неусыпным вниманием. Главная цель не достигнута, основные фигуранты Белого движения не ликвидированы и действуют. По-видимому, не поверившие в «Трест» Врангель и бывший Великий князь Николай Николаевич каким-то образом предупреждены Слащовым, что мы держим «Трест» под контролем.
– Каким же это? – спросил Серебрянский.
– А это у вас бы поинтересоваться, товарищ Яков! – Трилиссер нахмурился. – У вас шпики чуть не под кроватью у Слащова поселились, и мы точно знаем, что он плетет какую-то сеть, но какую?! Нет ответа! С кем из этих трех тысяч врангелевцев он в контактах и кто из них завербован Врангелем, а кто просто вернулся, а?
– В общем-то ничего угрожающего нет, – пожал плечами Агабеков. – Посты все бывшие занимают неважнецкие, заговора не просматривается…