Последняя аристократка
Шрифт:
— Схлопотал бы, — смущенно кивнул Арнольд. — Простите за треп, сам не знаю, чего это меня так понесло. Волнуюсь, наверное. Нам же всем предстоит расставание. И, скорее всего, навсегда! А у меня, кроме вас, нет близких людей… Только Вета, — добавил он тихо.
Виолетта украдкой пожала его руку, все понимая, но не участвуя в их переговорах, как человек посторонний, да и просто тот, от которого ничего не зависит… Или уже зависит?
На веранде надолго воцарилось молчание.
— Ты, Боря, насчет Янековых документов похлопочи.
— Завтра же и займусь, — кивнул Борис. — Думаю, мы все успеем исчезнуть отсюда до того, пока в органы поступит соответствующий донос…
— Еще один остряк, — вздохнула Наташа. — А мне, граждане, вовсе не до шуток.
— Ничего не бойся, у нас все получится! — успокоил её Борис.
— Дай-то бог! — ответила за всех Катерина.
С проводником договорились на четыре часа утра. Было темно, когда они выходили из дома, но провожали уходящих все, кроме самых маленьких.
В последний момент прижавшаяся было к отцу Аня вдруг бросилась к Наташе и обняла её за талию — куда могла дотянуться.
— Тетя Наташа, мы ещё с вами увидимся?
— Обязательно, моя маленькая, — сказала Наташа, обнимая её. — Рано или поздно…
Это она добавила уже совсем тихо. Варвара помахала рукой. С некоторых пор девочка все держалась за отца, стараясь быть к нему поближе даже во сне. Она боялась, что однажды он, так же, как и мать, уйдет и не вернется.
Петр пожал руки Борису и Катерине, а с Наташей расцеловался:
— Спасибо тебе за все, — сказал он и добавил потише. — Шибко там, в горах, не геройствуй, чать, ребенка носишь!
— А ты откуда… — удивленно начала Наташа, которая была уверена, что о её беременности никто, кроме Кати, не знает.
— Невелика хитрость! — отмахнулся от её вопроса Алексеев и спросил почти укоризненно: — Или я не врач?
— Но не акушер же!
— Вот упрямая! Я — врач народный, а значит, должен знать о человеческой природе все… насколько возможно.
— Эй, о чем вы там шепчетесь? — прикрикнул на них Борис. — Смотрите, а то я ревновать начну.
— Поздно, милок, ревновать, — вздохнул Петр. — Как говорится, разошлись наши пути-дорожки.
Уходящим за кордон предстояла неблизкая дорога. Вначале в повозке до кишлака с труднопроизносимым названием. Оттуда — на верблюдах до другого кишлака. Откуда по тайной тропе — через границу.
Дорога была сложная, опасная, потому волновались и уходящие, и остающиеся.
Проводники передавали их из рук в руки. И все время торопили. Сторожились, но двигались уверенно. Кажется, по этому пути прошел уже не один беглец.
— Представляю, как они рискуют, занимаясь таким делом, — шепнула Катерина Наташе. — Не дай бог, поймают их наши чекисты. И их самих под расстрел, и семьи в лагерь…
— Нелегкий хлеб, — согласилась Наташа. А про себя подумала: Катя о лагерях и на чужбине не забудет.
Верблюды медленно шли вперед, позвякивая уздечками, солнце палило так, словно по календарю была не зима, а жаркое лето, а Наташе под это монотонное покачивание на спине "корабля пустыни" приходили в голову отнюдь не веселые мысли.
Как ни странно, но она не пыталась заглядывать в свое будущее, словно боясь увидеть нечто, чему она не сможет воспрепятствовать. А её настырные прабабки, которые совсем недавно донимали её своими советами и укорами, теперь опять куда-то делись.
Наташа взглянула на впереди идущего верблюда, на котором ехала Катерина с детьми, и увидела, как Пашка делает какие-то знаки. Ей? Нет, конечно, Ольке. Наверняка она отвечает ему тем же. Для ребятишек это развлечение, они даже не представляют себе, как опасно их путешествие…
Через некоторое время никто уже не думал о солнце, потому что чем ближе подъезжали они к горам, тем холоднее становилось. Тени удлинялись, тишина вокруг казалась все напряженней, а погонщик верблюда, на котором ехала Катя с детьми, до того заунывно напевавший что-то, тоже примолк.
— Что, небось, проголодались? — веселый голос Бориса прозвучал среди тишины как трубный глас; он о чем-то негромко спросил погонщика и перевел остальным:
— Осталось ехать всего с полчаса. Там и поедим. Самые проголодавшиеся могут получить у наших проводников по кусочку сушеной дыни…
Ночь стремительно катилась с гор. Кажется, прошло совсем немного времени, и окрестности, будто на них враз накинули огромное покрывало, погрузились в кромешную тьму. Теперь седоков удивляло то, то верблюды не сбавили шаг, а продолжали идти по одной им видимой тропе, пока гортанный крик погонщика и проводника в одном лице не вывел их из состояния привычного монотонного движения.
Кажется, все седоки повалились на землю тут же, рядом с опустившимися верблюдами.
Потом их куда-то отвели. Скрипела калитка, кто-то говорил на незнакомом языке, а всем шестерым в руки сунули пиалы с горячим чаем и теплыми лепешками закутанные до глаз женщины.
После ужина их проводили в небольшую глинобитную хибару, где на полу лежали не то циновки, не то коврики, и высокий мужчина в тюрбане бросил только одно слово:
— Спать!
Кажется, никто — ни взрослые, ни дети — не пренебрегли этим не то советом, не то приказом. Повалились на пол и уснули.
А утром… Нет, утром это время суток все-таки можно было назвать с натяжкой, потому что на улице стояла такая же темень, как и тогда, когда они в этот кишлак прибыли.
Только на этот раз царила тишина. Кишлак спал. Борис передал слова проводника: всем держаться друг дружки, идти за ним, не отставая и смотреть под ноги.