ПОСЛЕДНЯЯ БАШНЯ ТРОИ (журнальный вариант)
Шрифт:
– Из Петрограда.
– О, тогда мы с вами почти земляки! Я - шведка из Сток-гольма. Я бывала в вашем городе, он красивый.
В ней все же было некое обаяние, несмотря на грубые черты лица, солдатскую стрижку и здоровенные, мужские кисти рук, которыми она уверенно вертела руль. Ее распяленные под униформой могучие груди тоже подпрыгивали на руле, словно помогая в управлении. Я вдруг подумал о том, что случится, если я положу свою ладонь на эту грудь: схлопочу в ответ пощечину или нет?
Фридди будто уловила ход моих мыслей, улыбнулась:
– Попробуйте угадайте мой календарный!
– Тридцать
– Тридцать пять. А хотите, угадаю ваш?
– Попытайтесь.
Она внимательно взглянула на меня:
– Ну… около пятидесяти.
– Добавьте еще пятнадцать, не ошибетесь, - сказал я.
– В самом деле? Теперь ничего толком не поймешь, да это и не важно. Генная медицина всех уравняла!
Фридди явно поощряла меня. Видно, здесь, в лагере, они все друг другу порядком надоели, а я был человеком новым. И я не то чтобы стал поддаваться ей, но невольно вспомнил о том, как давно у меня не было женщины. Я начал размышлять, стоит ли мне поэтому привередничать? Не искупает ли Фриддина уступчиво сть недостатки ее внешности?
Я не успел ничего решить: Фридди сделала крутой поворот, я завалился по инерции, и мне в бок, напомнив о себе, больно врезался мой пистолет. Кобура с таким же точно пистолетом висела, точнее, лежала, подпрыгивая, на широком бедре Фридди.
– Генная медицина уравняла не всех, - проворчал я, вы-прямляясь.
– Вы забыли о своих подопечных.
– Ну, эти сами виноваты, - ответила Фридди.
– Вы их никогда еще не видели? Так вот, любуйтесь!
Мы уже миновали административный квартал (он предусмотрительно был расположен не в центре лагеря, а на краю, рядом с аэропортом), и наш джип медленно въехал в улочку восточного города. Павильоны-дома из полупрозрачного зеленоватого пластика, теснившиеся по обеим сторонам, были украшены с фасадов затейливыми орнаментами. Вдоль тротуаров выстроились ряды пальм, их листья колыхались в потоках прохладного воздуха, поднимавшегося из решеток уличных кондиционеров. Под пальмами, словно яркие ковровые дорожки, тянулись газоны с цветами. Многочисленные вывески лавочек и небольших кофеен были написаны по-арабски и по-английски. На круглой площади бил фонтан.
Игрушечное изящество этого города могло бы вызвать умиление, но стоило взглянуть на его обитателей - тех, что брели куда-то по своим делам, стайками беседовали на тротуарах, сидели за уличными столиками кофеен, расступались на проезжей части перед нашим медленно катящимся джипом, - стоило только взглянуть на них, и в груди растекался жутковатый холодок. Одни старческие лица, темные и морщинистые, как печеные картофелины. Потухшие глаза. Гигантское скопление стариков, казавшихся мертвыми при жизни, может быть, оттого, что НИ ОДИН ИЗ НИХ НИКОГДА НЕ ИМЕЛ ДЕТЕЙ.
Я пытался представить себе этих несчастных такими, какими они были полвека назад - молодыми, полными сил. Многие из них становились тогда яростными воинами за веру. Их воодушевляла священная ненависть к иноверцам, погрязшим в неправедных богатствах и разврате, ничтожно малочисленным, трусливым, обреченным. Они верили, что в награду за свои подвиги попадут в рай. И вот теперь, одряхлевшие, с остывшей кровью, больные, они действительно доживали в раю. Но он был устроен для них милостью победивших врагов.
Игривое настроение у меня улетучилось.
– Были целые народы, которые вели непотребную жизнь. И посмотри, где они теперь? Господь истребил их.
– Что это?
– не понял я.
– Коран, - ответила она.
Среди стариков кое-где были заметны старухи, одни с открытыми лицами, другие - в темных накидках. На наш джип словно никто не обращал внимания. Даже те, кто освобождал нам дорогу, отходили в сторону с отсутствующим видом. Но иногда мне казалось, что сквозь непробиваемое стекло я встречаю и живые взгляды, в которых горит откровенная ненависть.
А ведь большинство этих стариков и старух в той, прошлой, жизни не были ни моджахедами, ни террористами. Они просто родились и выросли в многодетных семьях, естественных для их народов. Они просто жили по обычаям своих предков и в свою очередь собирались родить много детей. Ничего не понимавшие и кроме этого ни в чем не повинные, поняли они хоть теперь то, что произошло?
Фридди искоса наблюдала за мной.
– Жалеете их?
– спросила она.
– А как вы думаете: если бы не мы, а они победили, они бы нас жалели? Вот именно. А мы все мучаемся комплексом вины, все возимся с этими стариками. В лагерных больницах обхаживают даже тех, кто в полном маразме. Суетятся вокруг до последнего вздоха. Кстати, самые сердобольные - ваши русские врачи.
– С теми, кто еще не попал в больницу, тоже возитесь?
– спросил я, глядя на уличную толпу.
– Как с маленькими деточками, - ответила Фридди.
– Бежим со всех ног выполнять любой каприз. Тем, кто хочет торговать, устраиваем лавки и кофейни, завозим товары. Ввели специальные деньги для обращения в лагерях. Тем, кто хочет заниматься ремеслом, оборудуем мастерские. Кто хочет работать на полях - пожалуйста. Кто хочет любить…
– Что-о?!
– изумился я.
Фридди рассмеялась:
– Да у них любовь - самое главное развлечение, мы их кормим слишком хорошо. Их вера очень строго регламентирует отношения между полами, но здесь, в лагере, все запреты, конечно, ослабли. И уж какие среди этого старья кипят страсти - можно лопнуть со смеху! Тут и счастье, и отчаянье, и ревность, и измены. А последняя их мода - самоубийства вдвоем.
– Вдвоем?
– переспросил я. И вдруг мне вспомнилось нечто странное, непонятное, услышанное мною сегодня.
– Ну да!
– ответила Фридди.
– Они же не могут без мистики, вот у них и родилось очередное поверье: мол, если старик со старухой, которые здесь полюбили друг друга, вместе удавятся, то вместе и попадут в рай. Посмотрели бы вы, как эстетично выглядит такая счастливая парочка в петлях.
– Не надо, Фридди!
– взмолился я.
Она возмущенно колыхнула бюстом:
– А что? Они же вешаются. Или платят кому-то из своих, по-здоровее, чтобы тот их прикончил. Еще один местный бизнес. И это после всего, что мы для них делаем. Неблагодарные твари! Нечего было собирать их в лагеря, надо было оставить доживать там, где они и жили. Пусть бы дохли с голоду!
– Фридди, - упрекнул я, - вы все-таки специалист по их культуре. Неужели вам их не жалко? Неужели нет среди них ни одного, кто был бы вам симпатичен?