Последняя богиня
Шрифт:
Надо пройти крестный путь до конца, до креста.
– О, командир, все-таки невозможно вам на меня донести! Офицеры не доносят. Им не полагается. Офицер может только заявить о себе самом, потому что заявить о себе – это не донос, не правда ли? Это скорее наоборот, и тогда это даже почетно. Подумаем же немного, потому что ведь это ваша мысль, что я должен пройти через суд… и это хорошая мысль… да! мне кажется лучше мне самому прямо туда пойти. В суде, ну, конечно, я ничего не стану объяснять, но когда там увидят, что я не раскаиваюсь… и что вы, вы огорчены?..
В некотором отношении он прав: мне тоже кажется, что лучше прямо пойти туда… Я туда и иду:
– Нет, Амлэн, я не хочу, чтобы ты на себя донес… Не ради тебя или меня: но ради одной особы… я не хочу, чтобы о ней упоминали…
Он сейчас же, словно ножом отрезал:
– Что я за гнусная скотина!.. ведь я об этом не подумал, вам пришлось мне об этом сказать!.. Вы говорите, что это дело неподходящее, тогда решено: я не донесу на себя. Но все-таки, что же нам делать?
Гнусная скотина?..
Я не грешу чрезмерным благочестием, полагая, что Богу лицом к лицу с преступниками, которых он судит, не часто приходится чувствовать себя униженным. Но я-то напрасно разыгрываю роль судьи, я не на надлежащей высоте… И я чувствую себя маленьким, маленьким, маленьким… По совести я должен отнести на свой счет эти два слова…
– Что нам делать, Амлэн? Дорогой мой, сделаем самое простое. Мы в траншее, неприятель нас обстреливает. Невозможно нам обратиться к военному суду, заседающему в Тулоне, не правда ли? Но вот здесь четверо твоих канониров, которые все заслужили бы сегодня военный крест, если бы уже не носили его. Эти четыре молодца, конечно, стоят четырех судей… Я буду пятым. Думаю, что здесь я буду судить лучше, чем в другом месте. Дело обойдется без разглагольствований: пушки бошей помешали бы их расслышать. И так как они помешают также судьям совещаться, не нужно судьям знать причину. Так вот, если ты соглашаешься, чтобы я был председателем, – знать будем только мы с тобой…
Он не только соглашается, – он просит, он умоляет. Может быть он вспоминает, что уже заранее выслушал свой приговор когда-то… на Мальте.
– Ах, командир, это будет мне так приятно, если вы снимете с меня эту заботу.
«Так приятно»? Но… Разве он не совсем понял?.. Не совсем понял, что через нас он умрет… И что это я его убью…
– Боже мой!.. ты будешь расстрелян, бедняга.
– Ей Богу, я это знаю. Я прочту молитву. Что же мне еще сказать? Потому что если это ваша мысль, командир… конечно, это мысль хорошая… притом я вам скажу: мертвый честный человек лучше живой паршивой свиньи. Расстреляйте меня, если я должен быть расстрелян. Это будет сейчас?
Он слишком велик в сравнении со мною, этот Амлэн. Я никогда не постигну его.
Крестный путь все идет в гору. Теперь нужно судить. Нужно! То, что недавно продиктовало мне шесть слов, теперь приказывает мне судить, осудить и казнить. Я буду повиноваться. Я должен повиноваться. Не может быть муки острее, горше; этот человек, которого мне придется убить… убить чуть не собственноручно… этот человек не только спас мне жизнь, честь и все остальное. Он не только мой спаситель: он самый лучший человек из всех, кого я только встречал, знал и любил в моей жизни.
Дело тянулось недолго. Четыре солдата, которым я сообщил в нескольких сухих словах, что мы будем судить их поручика, виновного в одном преступлении, в преступлении, в котором он сознался, были ошеломлены: в течение всей войны они смотрели на своего начальника как на самого безупречного, самого совершенного из всех, кто ими когда-либо командовал.
Это было печально до слез.
Суд также не затянулся: мы все торопились с ним покончить. Я кратко изложил факты: Амлэн кратко их подтвердил. А четверо по-прежнему ошеломленных солдат смотрели на нас поочередно: то на Амлэна, то на меня. Тогда я заплакал. Наконец, я произнес приговор:
– Амлэн! Военно-полевой суд, учрежденный мною здесь, чтобы судить вас, как виновного в совершении убийства, без заранее обдуманного намерения, вашего начальника, старшего офицера, лейтенанта Ареля, убийства, в котором вы не раскаиваетесь и которое вы совершили на войне, в виду неприятеля, во время сражения, приговаривает вас к смертной казни.
Всякий военный чин, приговоренный к смерти, расстреливается, и я прибавил, дрожа гораздо сильнее, чем осужденный:
– Амлэн, имеете ли вы что-нибудь сказать по поводу приведения приговора в исполнение?
Он ответил:
– Ничего, командир. Когда вам будет угодно.
5. Казнь
Он сказал:
– Когда вам будет угодно.
Мне нужно ответить… Но что?
Я молчу.
Теперь свирепствует Т.Д.А. (для тех, кто не знает: Тяжелая Дальнобойная Артиллерия). И другие тяжелые орудия, значительно меньшей силы (на море их скромно назвали бы орудиями среднего калибра) свирепствуют также. Это ливень снарядов в 103, 150, 200, 210, 250, 305, 340 и 420 миллиметров. Грохот рвущихся снарядов перекатывается, подобно барабанному бою, и отчасти напоминает мне невообразимый гром морских орудий на корабле, стреляющем во время сражения.
Снаряды градом сыплются повсюду: впереди нас, позади, направо, налево, вверху и иногда внизу; несколько раз траншея вся приподнималась от сотрясения под действием тяжелого снаряда, рвавшегося, как фугас. Снарядные трубки, даже прусские… made in Germany…не всегда обходятся без этих опозданий, которые являются их слабостью. Это немногим отличается от наших людских слабостей.
Он сказал: «Когда вам будет угодно». Я должен теперь ответить еще раз…
И вот вдруг из моего самого отдаленного прошлого выплывает одно воспоминание детства. Почти нелепое воспоминание: я вспоминаю, как дантист вырвал у меня сразу два первых молочных зуба.
Мне было страшно. Все-таки, когда дантист спросил меня: «Хотите подождать немножко?», я ответил, не колеблясь: «Нет. Сейчас».
Нужно ли мне также ответить Амлэну: «Сейчас»?
Я думаю, что нужно.
Тогда, стоя с обнаженной головой, я заканчиваю, как должен закончить председатель военно-полевого суда:
– Поэтому военно-полевой суд постановляет привести приговор в исполнение немедленно.
«Принимая во внимание отличную службу подсудимого, приносившую честь французскому оружию, суд постановляет, чтобы осужденный был казнен не французскими пулями, но германскими снарядами. Приведение в исполнение вышесказанного приговора возлагается на прусские батареи, обстреливающие в данное время французские позиции при Шавиньоне.