Последняя черта
Шрифт:
Она была подобна глотку свежего воздуха сейчас, среди застоявшихся душных запахов. Болело тело, изредка настолько сильными вспышками, что сознание начинало меркнуть. Хотелось пить.
— Вот ту, мелкую сюда, — ткнул, в очередной раз распахнувший двери не-человек, в Марц.
В глазах мелькнул страх, она собралась, готовая отбиваться, но быстро прикинула, что всё равно бесполезно. Дёрнула плечом для вида, когда руку завернули за спину, не удержалась и сморщилась. Меланхолию взглядом не искала — невыносимо было даже думать о том, что сейчас она испытывает, чего уж говорить про видеть.
Бетонный пол, бетонные стены — когда-то тоже белые, а теперь грязные, проплывали мимо декорациями. Надежды ни на что и никакой не было и Марципан думала о том, что знает о последнем своём желании.
— Багортова Мария Савельевна? — спрашивал мужчина в очках, после того как на неё направили камеру распознавания. Тоже прятался за маской.
— А то вы не знаете, — буркнула она в ответ, зыркнув на омоновца, который усадил её на стул и скрепил наручниками руки за спиной. — Я.
— Вам вменяется участие в несанкционированном митинге, нападение на сотрудников внутренних служб Единого Государства при исполнении, подстрекание к ненависти и.… — он криво усмехнулся, отложив бумажки, — пропаганда ЛГБТ. Вы согласны с обвинениями?
Марципан нашла в себе силы ухмыльнуться. Терять было уже нечего.
— Со всем, кроме последнего. Я ничего не пропагандировал, не считая парочки совращённых гетеросексуальных девушек.
— Мария, не стройте из себя бесстрашную.
Марц передёрнуло.
— Так как вы и без того числились на особом контроле, как социально опасная личность, вас приговаривают к смертной казни. По закону у вас есть предсмертное желание.
"О каком, блять, законе ты вообще говоришь"... — про себя презрительно сплюнула девушка, но от комментария смогла удержаться.
— Встреча с одной из задержанных. Наедине. Без представителей закона. И наручники снимите, никуда уже не денусь...
Мужчина явно размышлял, окидывая её подозрительным взглядом. Марц успела отчаяться, но он, на удивление, согласился.
— У вас будет пять минут. Опишите её.
Потом опять бетонные стены, страшное осознание. Марципан часто оказывалась на волосок от гибели, очень часто. Валялась в реанимации с пробитым черепом, теряла сознание от кровопотери. Пару раз Доктор возвращал её едва ли не с того света, когда в скорую звонить было ну точно не вариант.
А теперь Доктора не было. И друзей тоже. Был страх и осознание: "Меня не будет". Брехня, что можно не бояться смерти. Под пытками — её можно желать. От различного дерьма в жизни — тоже. Но страх всё равно будет, в какую ситуацию не плюнь.
Её впихнули в один из допросников, ничего не сказав, оставив в одиночестве. Стоя спиной к двери, Марц закрыла глаза, по горлу пробежала судорога, губы скривились совсем уже не в усмешке. Вырвался судорожный вдох-выдох, но слёзы она всё же успешно подавила.
Дверь открыли снова, впихнули Мел — в наручниках, потому что про неё ничего сказано не было — растрёпанную, совсем безжизненную, с блестящей дорожкой на щеке. Она думала, что Марц больше не увидит, что её увели навсегда, и сейчас бросилась к ней, прижимаясь
— Прошу, не уходи, — прошептала Меланхолия так тихо, словно её и не было тут, словно боль мешала ей выдавливать слова, словно слёзы заливали горло. — Не хочу тебя отпускать. Это так... неправильно, плохо... пожалуйста. Давай убьём всех, сбежим, давай умрём вместе, только не уходи одна, без меня, Марц.
Сама на грани жизни и смерти, бледная, с темнотой в глубине взгляда — Мел мечтала только не отрубиться сейчас, чтобы урвать ещё хотя бы секунду рядом.
— Не надо, — хрипло ответила Марципан, нашла руками лицо и заставила на себя посмотреть, растирала слёзы по щекам большими пальцами. Разбитые губы кривила усмешка, — Идиотка. Ты-то куда? Давай без этой хрени, Мел, не надо. Пообещай мне. Пожалуйста.
Такой же шёпот, будто её уже здесь не было. Гулкий, отчаянный.
— Прости за это, что ухожу, что ты всё это переживёшь. Ты. Переживёшь, — с нажимом. — Пусто, холодно — плевать. Будет легче.
Не удержавшись, всё же припала быстрым поцелуем, зажмурилась, стараясь запомнить. Зачем — непонятно, но отголосок любви с собой хотелось забрать ужасно. Что бы потом тело пронимало не только электричество, но и свойское тепло, которое могла дарить только Меланхолия. Неуверенное, робкое, носившее теперь привкус соли, отчаяния и горечи. Родные губы — и сердце рвётся из груди. Такой запомнит её Меланхолия — смелой, наглой, даже сейчас чего-то от неё требующей: действий, обещаний... тупые принципы, бессмысленные устои, ведь Меланхолия не в силах сделать так, как от неё хотят. И оторваться не силах.
— Ничего мне не нужно, ни-че-го... — голос срывался, но всё ещё звенел стальной честностью. — Так... стыдно и плохо. Я или убью всех, или убью себя. Сломаюсь, понимаешь? Не заставляй меня... жить в этом мире... без тебя.
И ухнуло, покатилось в темноту. Эхом в голове: «без тебя, без тебя, без тебя...» Хотелось закричать, сжаться, обнять себя руками, хотелось разорваться на части и никогда больше не собираться обратно, потому что незачем, не для кого, не за что. Марципан уйдёт, а Меланхолия останется. Опять одна. Опять без права на счастье.
Марц сглатывала, материла и проклинала себя последними словами. Даже думала о том, что стоило Мел нахер увести с митинга, едва подъехал ОМОН. Нет, не потому что их потом поймают, а потому что сейчас её Меланхолия рыдала, впервые на памяти, говорила какие-то, такие понятные, глупости. Она понятия не имела, что ответить. Как утешить, как обнадёжить. Могла только прижимать её к себе, гладить по голове, шептать что-то сбивчиво, не разборчиво, утешающе так:
— Тш-ш-ш. — И ни на что больше не хватало. Бесполезно и тупо. — Не ломайся, не надо. Вывезешь. Ты не одна же останешься, слышишь? Ребята рядом будут. — звучало беспомощно, — Хочешь — мсти. Но не рискуй! Слышишь? Не рискуй, не смей!