Последняя глава
Шрифт:
— Он великолепно играет, — говорит фрекен д'Эспар о Сельмере Эйде. Она понимает, вероятно, меньше всех в этом и поэтому-то и болтает больше всех. — Не правда ли? — спрашивает она, обращаясь к фрекен Эллингсен.
— О, да!
— Но в чем же, собственно, дело? Адвокат отвечает:
— Дело идет о стипендии, о поездке в Париж для усовершенствования.
— Дело идет не о такой маленькой сумме, — говорит Бертельсен.
Господин Флеминг внезапно спрашивает:
— Как велика сумма?
Все молчат минуту, затем адвокат начинает вполголоса высчитывать: годовой пансион, дорога туда и обратно, плата за учение, мелкие расходы…
Но тут господин Бертельсен начинает словно чуять что-то неладное. Выходит так, словно господин
— Ладно, я дам ему стипендию.
Все устремляют свои взоры на него. Краска заливает лицо Бертельсена, и адвокат приходит ему на помощь, пробормотав:
— Я знал это. Да, я знал это наперед.
— Но на том условии, чтобы он ехал сейчас же, — говорит Бертельсен. — Чтобы он убрался отсюда немедленно.
— Это-то он, наверное, сделает более чем охотно, — отвечает адвокат. — Но почему это?
— Почему? Да потому, что я не желаю, чтобы этот молодчик бегал за мной по пятам. Я не хочу, чтобы он день за днем шпынял меня вопросами, когда же он может получить эту стипендию. Ведь это вышло бы то же самое, как будто бы я не мог выплатить ее. Он может получить эту стипендию тотчас же, я выпишу чек.
— Великолепный поступок, необыкновенный поступок! Позволю себе поблагодарить вас от его лица.
— Ну, не будем говорить об этом, — заключает Бертельсен. — Скажите, сколько ему понадобится на годовое пребывание в Париже?
Все смотрят один на другого и по-прежнему хранят молчание. Фрекен д'Эспар, бывавшая во Франции, собирается начат» говорить, но адвокат предлагает отправиться всем вместе в комнаты и обсудить этот вопрос.
Они так и делают и идут в комнату Бертельсена, самую большую и самую дорогую в этом здании, представляющую маленький салон с альковом. В ней имеются картины масляными красками в золоченых рамах по стенам, занавес, прикрывающий альков, позолоченная бронзовая лампа над столом, пышные занавеси, почти затемняющие комнату, ковер на полу, оттоманка, плюшевые стулья.
— Милости прошу, господа, садитесь.
Бертельсен, владелец роскошнейшей комнаты в санатории, велит подать вина и пирожных. Он выказывает себя также щедрым по отношению к музыканту и выражает намерение дать ему приличную стипендию.
— Я это предугадывал, узнаю его в этом, — говорит адвокат, этот пройдоха.
После того, как на словах и при помощи чековой книжки все улажено, общество по-прежнему осталось сидеть вместе. Кажется, словно эти люди лишь сейчас впервые нашли друг друга. Беседа, конечно, коснулась и других гостей и пациентов, и по адресу их высказались далеко не пустяковые и не невинные вещи. Бертельсен проявил большую свободу в своих отзывах о миледи и о фру Рубен. Эти две дамы колют ему глаза: одна своим аристократизмом, другая — своим дородством. «Господи, ты Боже мой, — сказал он, — ну, что это за манеры? Мы-то, прочие, ведь тоже люди. Ну что нам во всей этой чванности и дородстве?» Фрекен д'Эспар, по-видимому, единственная, усматривающая логику в этом. Она рассмеялась и воскликнула: «Правда! Правда!» В общем, Бертельсен и фрекен д'Эспар все более сходятся во вкусах и симпатиях. Это распространилось на театр, язык, на самые принципы жизни. Между ними установилось полное единодушие.
Принесли еще вина и пирожных. Бертельсену приходится весьма по душе эта случайная пирушка, и хотя и адвокат, и господин Флеминг поглядывает на часы, их просят сидеть, потому что господину Бертельсену приятно видеть их у себя.
— Нам ведь так хорошо здесь, — говорит и фрекен д'Эспар, опять оказывающаяся одного мнения с ним.
Бедная фрекен Эллингсен чувствует себя несколько лишней среди всего этого единодушия. Бог знает, быть может, что-нибудь вышло сегодня между нею и Бертельсеном, иначе едва ли бы он мог так не замечать ее. Было заметно для всех, что он не давал себе труда вслушиваться в ее слова, перебивал ее и не давал другим слушать
— О чем они говорят там? — спросила она с равнодушной улыбкой. — Что это у них за секреты?
Господин Флеминг ответил с такой же равнодушной улыбкой:
— Они просто упражняются.
Но, очевидно, черт вмешался во все это дело. Что-то, видимо, нашло и на господина Флеминга и его даму. То был, по-видимому, несчастливый день для влюбленных пар. В воздухе носились оскорбление и обида. Господин Флеминг сумел притвориться равнодушным, как ни в чем не бывало, но он не мог вполне скрыть, что поведение фрекен д'Эспар интересовало его. Шельма эта фрекен д'Эспар, и темпераментная штучка, девочка из тех, какие нравятся мужчинам. Она умела изгибать свой стан по направлению к собеседнику и заставить его почувствовать кое-что при этом. Она могла, как ни в чем не бывало, взять шляпу Бертельсена, висевшую на спинке стула, посмотреть на нее как бы в задумчивости и повесить ее обратно. Но ведь этим она кое-что сделала для Бертельсена, выказала нежность к Бертельсену. В этом была тайна ее очарования.
— Я умею немного читать по-французски, — сказала фрекен Эллингсен, чтобы не отставать. — Но, к сожалению, я не могу говорить на этом языке.
— Ну, конечно, вы знаете по-французски, — заметил адвокат. — Иначе как же вы сделались бы телеграфисткой?
Бертельсен и фрекен д'Эспар в этот момент обменялись улыбками и фрекен Эллингсен словно толкнул кто-то. Она задала им прямой вопрос, над чем они смеялись, чтобы и она могла посмеяться вместе с ними, но не получила никакого ответа. Тоща фрекен Эллингсен в отчаянии обратилась к господину Флемингу и намекнула ему, что уже она соскучилась по работе, по своему телеграфному столику. Он не должен думать, что это что-то неинтересное. Нет, нет она предпочитает это здешней праздной жизни. Телеграф — ведь это была сама жизнь в экстракте. Ей ежедневно приходилось быть соучастницей людского горя и радости. О, телеграфный столик — ведь это был настоящий кладезь тайн!
— Смею надеяться, что фрекен знает не слишком много плохого обо мне, — пошутил господин Флеминг. Но в то же время слабый румянец проступил на его лице.
— Надеюсь, и обо мне тоже, — сострил адвокат Робертсен.
Она отрицательно покачала головой.
Нет, ничего плохого о вас, господа. Но они должны были поверить, что она знала многое. Государственные тайны? Ну, конечно, не государственные тайны. Но, не правда ли, ведь это могут быть, во всяком случае, серьезные дела. Случалось, мороз подирал ее по коже, когда она сидела передатчицей, — служила таким маленьким ничтожным орудием между каким-нибудь из наших послов и министерством иностранных дел. Мужчины стали прислушиваться.
— Но, — продолжала фрекен Эллингсен, — самым интересным являлся, быть может, обмен депешами между полицией различных стран: выслеживание убийц, фальшивомонетчиков, мошенников, воровских шаек. Тут были замешаны и светские дамы, и знать, и французские политические деятели, и банки, и яд, и политика.
Мужчины прислушиваются уже с явно изумленным видом. Эта фрекен Эллингсен, которая до сих пор бродила только в санатории как рослая, красивая кукла, от которой слова не добьешься, которая почти внимания не стоила, она оказалась вдруг окруженной каким-то сиянием, каким-то ореолом. У ней сказывался налицо сценический талант: сдержанная жестикуляция ее рук усиливала эффект ее слов, глаза ее были опущены долу, словно она извлекала слова из какойто неведомой глубины.