Последняя глава
Шрифт:
Она разражается внезапно самыми убедительными, по ее мнению, доводами, словно дело идет о чем-нибудь очень серьезном.
— Нет, что действительно интересно на телеграфе, так это не мелкие, жалкие преступления, случаи, когда один надувает другого на какой-нибудь партии леса, — это все только фокусы и деловые уловки. Но порой на аппарате начинает выстукиваться совсем иное: срочная телеграмма из Англии: герцогиня такая-то исчезла, бежала или похищена.
Снова длинный рассказ. Он кончается только, когда фрекен опять споткнулась, она не может развить его дальше.
Все слушали. Бертельсен
— Но разве вы не приносили присяги?
— Присягу? Да.
— Присягу не разглашать тайн корреспонденции? Вопрос этот приводит ее в некоторое замешательство.
Она лепечет:
— То есть, как это? — Да, она подписывала инструкцию. Ради всего святого в мире она не согласилась бы нарушить своей присяги. Разве она сделала это?
— Нет, — ответил господин Флеминг.
— Кроме того, — продолжает Бертельсен свой допрос, — я не улавливаю смысла всей этой истории. Что, эта герцогиня была здесь, у нас в Норвегии?
— Здесь?
— Мне помнится, я читал что-то похожее в одном детективном романе. Не в этом ли роде что-нибудь вы нам рассказываете?
Фрекен Эллингсен горячо протестует, при чем густой румянец заливает ее лицо. Совсем нет. Она прочла очень мало детективных романов в своей жизни. Но ведь такова уж нынешняя жизнь. Детективные истории просачиваются в повседневную жизнь. Телеграф заполнен историями такого рода. А что касается присяги, то ведь она не называла ни имен, ни мест. Герцогиня могла быть какая угодно. Они ведь, конечно, заметили, как она вдруг замолчала и не рассказывала дальше. Это она сделала умышленно, так как не могла продолжать, не нарушив присяги.
Бертельсен был безжалостен:
— Странно, — съязвил он, — в истории об охотничьем экипаже вы только что упоминали как раз названия городов: Христиания, Халлингдаль…
Для фрекен Эллингсен это оказывается уже слишком, и она разражается рыданиями. Она не поднимается и не уходит, она только вся поникла на стуле, словно подавленная и приниженная словами Бертельсена. Ее подергивает истерическая дрожь.
— Господи ты, боже мой! — восклицает Бертельсен, и спешит к ней. — В чем дело? Ну, есть из-за чего плакать! Я не подумал, но, конечно, глупо было так говорить. Черт возьми совсем! Ну, что я там понимаю во всех этих ваших присягах и тому подобном? Вы в этом разбираетесь, а не я. Мне хотелось бы только, чтобы вы перестали и думать об этом. В самом деле, хотелось бы. Ну, бросьте же это, успокойтесь!
— Ничего! — всхлипывает она. — Нет, сядьте, слышите, это ничего! Не утешайте меня! Вы правы отчасти, в большей части, быть может, совершенно правы, с вашей точки зрения. У меня просто в глазах потемнело. Оставьте меня только в покое, на минутку, и все пройдет. Мне немного дурно стало, голова закружилась.
Мужчины
Фрекен д'Эспар наблюдала злополучную сцену с фрекен Эллингсен издали, с полуудивленным, полунасмешливым выражением лица. Но вот она встает, подходит к обиженной девушке, шепчет ей что-то и гладит ее по голове. Мужчины осушают свои стаканы и стараются говорить громче чем нужно, чтобы вновь поднять настроение. И это удается. Дамы постепенно присоединяются к ним, пиршество начинается вновь, приносят еще вина и закусок. Все идет прекрасно. Между Бертельсеном и его дамой не остается и тени недоразумения. Он пересел вплотную к ней и занимает ее теперь разговором. Он требует слова и произносит речь в честь этой местности, в честь Торахусской санатории; адвокат Робертсен, в качестве хозяина, благодарит его. Господин Флеминг делается все оживленнее и оживленнее; он откидывается на спинку стула, натягивает на свой впалый живот жилет и бьет себя в грудь: смотрите, что он может делать! Он не мог этого делать еще несколько недель тому назад, вот здесь поселилось здоровье. Он просит общество присоединиться к радостной телеграмме его матери.
Всегда при упоминании о доме и о своей матери сильное душевное волнение отпечатывалось на его лице, настоящее воодушевление. У него была такая славная мать. Никто и представить себе не мог, какая это важная дама, если бы только они знали! Он уселся писать телеграмму с высоко вздымающейся грудью, и общество подписалось.
— Спасибо! — сказал он. Они должны были служить свидетелями, что его матери нечего беспокоиться за него.
Он сумел даже затеять разговор с фрекен Эллингсен в таком тоне, как будто бы с нею ничего и не произошло; да, он даже прямо-таки завел речь о герцогине и сказал фрекен комплимент по поводу ее рассказа. Он сделал это так изящно, без всякого преувеличения.
— О, я знаю гораздо больше, — подхватила она, — я могла бы рассказать, что случилось с нею в конце концов, если бы смела. Но ведь я связана присягой. Вы не заметили разве, что я должна была остановиться?
— Да, и я дивлюсь вашему самоотречению — не докончить такую интересную историю.
Грохот колес экипажа донесся снизу, со двора, и Бертельсен сказал в шутку:
— Ну, теперь вам нужно бежать вниз, Робертсен, принимать гостей. — Но так как никаких гостей в санатории не ждут, то адвокат рассмеялся только и остался на месте.
— Не шутите очень-то, — сказал он, — я поместил в газетах, что у нас здесь имеются граф и принцесса. Это уж, наверное, подействует.
Но в этот момент произошло нечто: граф сделал судорожное движение головой, как будто бы у него в горле что-то застряло. Он выхватывает из кармана свой носовой платок и подносит его ко рту, затем смотрит в него и словно не верит тому, что он видит, встает, подходит к окну и смотрит на него еще раз.
— Что это? — спрашивает фрекен д'Эспар с испугом. Господин Флеминг не отвечает.