Последняя граница

Фаст Говард Мелвин

Однако его любопытство было возбуждено, и захотелось узнать об этой истории побольше. Он едва ли сознавал, насколько его раздражает суетливость, с которой Шерман так и сыплет приказами. Он и сам был когда-то солдатом и знает, что такое военная строгость, но все-таки пуля – не лекарство от всех болезней.

Шурц стал внимательно просматривать отчеты из Дарлингтона. В течение двух часов он тешил свою совесть рассуждениями о том, что никто, кроме Карла Шурца, не дал бы себе труда возиться с такой путаной историей. Дочитав, он понял, что ничего не сделает. «Да

и что тут сделаешь!» – сказал он себе и решил повидаться завтра утром с Шерманом. «Да, тут ничего не сделаешь», – повторил Шурц. Главное то, что Шерман все-таки прав. Если закон нарушен, виновных следует покарать.

Его отвлекли другие дела, и на следующее утро он как-то забыл о Дарлингтоне. Донесения из Дарлингтона все еще лежали в папке на его письменном столе, но до одиннадцати часов он не вспомнил о них, а затем ему надо было спешить на совещание кабинета. Однако, проходя мимо стола, он увидел папку и решил все-таки поговорить с Шерманом.

Совещание томительно тянулось, министры поджидали президента. Хейс запаздывал. Военный министр Мак-Крери то и дело посматривал на часы и сердито объявлял время. Карл Шурц откусил кончик сигары, но почему-то не закурил. Министр почты и телеграфа дремал.

Подали завтрак. Карл Шурц считал, что Америка наиболее отстала в вопросах гастрономии. Пища здесь безвкусная, пресная, она может лишь утолить голод, но не доставляет человеку никаких иных ощущений. Он ел рассеянно, как человек, который раздосадован бессильными попытками вспомнить какой-то пустяк. Он не притронулся к яблочному пирогу и, взяв чашку кофе, наконец закурил сигару.

– Мы просидим здесь весь день! – проворчал Мак-Крери.

Пепел на сигаре все нарастал, и внезапно Шурц понял причину своего беспокойства и недовольства.

– Вы помните договор Харни-Сенборна? – спросил он Дивенса, министра юстиции.

Министр, отщипывая кусочки пирога, сердито взглянул на Шурца, как человек, которого внезапно спросили о том, что очень далеко от хода его мыслей. Кроме того, ему не нравился Шурц: не нравился его тон, его испытующий взгляд исподлобья.

– Вы должны бы его помнить, – продолжал Шурц. – Это было в шестьдесят пятом году.

– Договор с индейцами?

– Да, он был подписан в шестьдесят пятом, – вставил государственный секретарь Эвартс.

Шурц что-то обдумывал. Он помнил большую часть договора. Его основной пункт гарантировал индейцам прерий право жить на тех землях, которые они занимали на севере, – весь бассейн Паудер-Ривер от Черных Холмов и Скалистых гор на западе до Йеллоустон-Ривер на востоке. Договор имел в виду племена шайенов и сиу, но главным образом шайенов, поскольку сиу жили дальше к востоку.

Шурц вкратце изложил договор; он подчеркивал основные факты, слегка помахивая сигарой и оставляя при этом на скатерти дорожку пепла.

Во всей его манере проглядывала такая снисходительность, что министру юстиции захотелось перечить ему.

– Желал бы знать ваше мнение, – заявил Шурц.– Конечно, без подробностей, просто как вы смотрите на это.

Дивенс пожал плечами.

– Весь этот договор – мертвая буква, – сказал он.

– Как так?

– Я не вижу ни значения, ни смысла договора, который заключен много лет назад с кучкой каких-то дикарей.

– Но мы же заключили договор, – пожал плечами Шурц.

– Он не имеет законной силы.

– Не имеет?

– Это был просто известный жест, – заметил, улыбаясь, Эвартс. – В конце концов, любой договор с индейскими племенами только жест.

– Я могу привести три законных основания, аннулирующих такой договор, – сказал министр юстиции.

Попыхивая сигарой, Шурц кивнул головой:

– Во-первых, если суверенное государство заключает договор с другим суверенным государством, такой договор сохраняет силу только до тех пор, пока оба государства остаются суверенными. В данном случае о суверенности говорить не приходится; если даже эти индейцы были суверенными в областях, которые они населяли, они теперь не являются таковыми. Самый факт их изгнания с территорий, на которых они проживали, исключает всякие притязания на суверенитет. Во-вторых, такой договор обусловлен дружественными отношениями. С той минуты, когда индейцы объявили нам войну, договор был аннулирован. Правда…

В эту минуту вошел Хейс. Все встали, но президент сказал:

– Пожалуйста, садитесь, джентльмены, прошу вас.

Большую часть совещания занял железнодорожный вопрос. Хейс, уставший, измотанный, тщетно старался распутать этот клубок нарушенных обязательств, взяточничества и обманов.

И снова Карл Шурц забыл дарлингтонскую проблему; осталось только бесцельное желание узнать о третьем юридическом основании Дивенса, но и это желание было забыто. Он все более горячился в связи с поднятым на совещании вопросом, все громче выкрикивал свои возражения, причем его грубое горловое немецкое произношение становилось все явственнее.

Когда он вернулся в свое министерство, папка с дарлингтонским делом была убрана с его стола.

Вернул его к этой теме Джексон, вашингтонский корреспондент «Нью-Йорк геральд», но уже два дня спустя, в течение которых министр внутренних дел успел совершенно забыть инцидент в Дарлингтоне.

Шурц сам был журналистом; он прочитывал ежедневно множество газет и имел собственное мнение насчет того, чем должна быть пресса. Иногда ему просто жутко становилось при мысли о влиянии газет в Америке и о том, какой силой они могли бы быть. И вместе с тем он видел, что эта сила продажна, развращена, поставлена на службу тирании, обману, ненависти и предрассудкам.

– Вы можете дать мне кое-что интересное, – сказал Джексон, входя к нему в кабинет.

– Вы так думаете? – улыбнулся Шурц.

– Я знаю, вы не любите разговоров об индейцах, «вступивших на тропу войны», но мой редактор говорит, что в Канзасе назревает война.

– Тогда отправляйтесь в военное министерство, – пожал плечами министр, довольный своей шуточкой.

– Я был там, – ответил Джексон. – По их мнению, в прериях царят мир да пьяные индейцы.