Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось
Шрифт:
Рауса и лейтенант Силдедзис сидели за маленьким столиком — ужинали. Столик был накрыт пристойно, но не как для важных гостей. И все же тут стояли два кофейника — значит, в одном из них не кофе.
Силдедзис, вытаращив глаза, быстро что–то проглотил, густо покраснел и сразу стал похож на мальчишку, застигнутого в кладовке в тот момент, когда вылизывал варенье из банки. Уголки губ лоснились от жира, он искал глазами салфетку, видно, забыл, что перед едой положил ее на стул рядом, там она, накрахмаленная, и стояла.
— Выйдите и прежде научитесь стучать! — Голос Раусы дрожал от гнева, а по растерянному взгляду Ималда поняла, что ее–то он меньше всего хотел бы видеть.
Ималда молча протянула ему записку Алексиса.
Рауса быстро пробежал глазами по строчкам, скатал бумажку в шарик и щелчком пальца запустил в раскрытое окно:
— Что вы себе позволяете? Позор!
Ималда вспомнила, как здесь же, в кабинете, Рауса настаивал на том, чтобы она обыскала всю квартиру, но когда они снова встретились, даже не спросил, удалось ли ей что–нибудь найти. Значит, про часы ему все известно.
— Нам не о чем говорить! Выйдите из моего кабинета!
Силдедзис уже пришел в себя и с интересом наблюдал за происходящим.
Проиграла. Полностью и окончательно…
— Вы у нас больше не работаете и нечего таскаться сюда! — крикнул Леопольд, увидев Ималду на лестнице. — Уж так плохо тебе тут было, что теперь обиваешь пороги со своими жалобами!..
А внизу стоял Рейнальди и взглядом умолял, чтобы при Леопольде она с ним не заговорила.
Дед с портрета сверлил глазами.
Ималде казалось, что и дед чувствует себя здесь лишним. В этой квартире со вспоротыми матрасами и подушками, с убогой мебелью, клочьями морской травы и обивки, с перьями и пухом, которые кружились под ногами — у Ималды не было ни сил, ни желания даже пол подмести. Ухоженная раньше квартира напоминала прекрасный парусник, гордо несущийся по волнам, а теперь — старое прогнившее корыто, медленно и неумолимо тонущее, потому что никому до него нет дела.
Ималда пошла на кухню, с трудом отрезала ломоть хлеба от черствой буханки, намазала его маслом и, не ощущая вкуса, жевала жесткие куски, обдирая до крови десны.
Думать ни о чем не хотелось, все было безразлично.
Но, когда в дверь настойчиво позвонили, она подошла на цыпочках. На лестнице звучали мужские голоса. Ималда прислушалась, но ничего не могла разобрать: говорили сразу несколько человек. Потом загремели задвижками в квартире напротив и соседка открыла свою дверь. Опять о чем–то говорили, затем дверь соседки захлопнулась и снова загремели задвижки. Шаги мужчин стали удаляться.
Ималда подбежала к окну и глянула вниз. На улице возле дома стоял микроавтобус «скорой помощи».
Девушка затряслась — неужели сбудется то самое страшное, чего она подсознательно ждала?
Да, из парадного вышли трое плечистых мужчин в белых халатах — так по вызовам ездит только психиатрическая бригада «скорой помощи» — сели в автобус и уехали.
Ималда опустилась на табуретку, понурив голову.
А может, было бы лучше — в больнице?.. Ведь она всем мешает, ее пытаются устранить. Самым простым способом — кто–то позвонил, бригада выехала, не застала дома, но этот кто–то будет звонить снова и снова… Пока наконец: «Ах вы уже два раза лечились? Как себя чувствуете? Нормально? Поедемте с нами — на всякий случай проверимся!»
А в больнице…
Опять старуха, которая подолгу стоит там, где ее поставили.
Опять стонущая женщина — считает, что ее подвергли радиации.
Опять старушка, после еды перемазанная как младенец.
Даже деревья там роняют листву как–то по–другому — ненормально.
Ималда подошла к телефону и стала поочередно подключать к розетке провода, пока наконец не услышала в трубке непрерывный гудок. Набрала номер.
— Алло! Нельзя ли позвать доктора Оситиса?
— Он на курсах в Симферополе.
— Спасибо.
Сухонькая сгорбленная старушка… Ежедневно она приходит с миской картошки, политой жирным соусом, и пожилой уже сын бежит за ней, как собачонка, потом оба усаживаются в парке, и он съедает содержимое миски в один присест. После смерти сына она продолжала приносить еду, убежденная, что его прячут в отделении и не позволяют с ним встретиться.
Человек, который целыми днями раскачивается, как маятник.
Эпилептик в конвульсиях, с кровавой пеной на губах.
Нет!
А дед с портрета не сводит с нее взгляда — глаза как два клинка.
Все, решено!
Открывает ящик комода и переодевается в линялый бесформенный джемпер, перешитое платье матери и старую нейлоновую куртку.
Берет мешок и отправляется в подвал.
Приносит в мешке ружье, кладет его на стол, пытается вспомнить, как заряжал его брат. Взводит курки и пощелкивает ими.
Достает из привязанного к ружью мешочка два патрона, вставляет в патронник, взводит курки, заворачивает ружье в многослойную папиросную бумагу и в нескольких местах перевязывает яркой ленточкой. Улыбается — чем не подарок!
Выходит из дому и звонит из автомата.
— Извините, нельзя ли позвать…
— Нет, еще не пришел с работы.
Она идет неторопливо, разглядывая улицу.
В парке напротив «Ореанды» сталкивается с контрабасистом — тот спешит на работу.
— Привет! — кричит он и удивляется, заметив ее странное облаченье.
— Одолжи пятьдесят копеек…
— Мелочи нет — держи рубль! Чао!
— Я ведь не верну!
— Посмей только!
Ну теперь она будет кутить напропалую!