Последняя исповедь Орфея
Шрифт:
III
Поездка с Кедо всегда происходит по схожим сценариям – вот я выхожу из своей квартиры с заранее подожжённой сигаретой в зубах, подхожу к его машине, мы через приспущенное боковое стекло обмениваемся парой бытовых фраз и шуток, сказанных нами же из прошлого уже тысячи раз, затем мое тело оказывается в автомобиле, и мы едем к из пункта A. в пункт B.
В наших взаимоотношениях есть элемент "раскачки" – первый час мы будем молчаливы, а объектом обсуждений становятся вещи, мимо которых мы проносимся. Фразы обрывочны, будто вырванные из контекста. Но когда знаешь человека большую часть сознательной жизни, у вас появляется собственный язык, главное отличие которого от обыденного языка
Автомобиль Кедо делает резкий поворот на перекрестке, что выбивает меня на пару секунд из потока образов, что рисует мне мое воображение. Для Кедо это несвойственно, он спокойный и размеренный водитель из всех, кого я знаю. Должно быть кто-то подрезал или очередная выбоина на дороге.
Я всегда придерживался теории, что машина для водителя – продолжение его начала, по стилю поездки можно сказать многое о характере человека за рулем. Думаю, если углубиться в эту тему максимально подробно, взяв одного автомобилиста за подопытного и наблюдать за его ездой, то в скором времени по мельчайшим штрихам можно будет определить, что у него было на завтрак, с кем он спал прошлой ночью, нет ли у него проблем с простатой и поджелудочной.
Если для человека за рулем машина – его продолжение, то для меня она выполняет функцию Харона, с одним лишь отличием – я все еще живой. С другой стороны, одно неверное движение – и вот мы уже вдвоем в действительности воочию возреем на Харона. Быть может он уже и сменил свою деревянную рухлядь на моторную лодку. Вездесущая глобализация ведь должна была добраться и до реки Стикс.
Что мне действительно нравится в стиле вождения Кедо – это возможность уйти в себя. Идеальный вариант для мечтателей и угнетенных окружающей действительностью. Неправильное место, неправильное время – так бы я мог описать свой настрой по отношению к реалиям мира, который я вынужден созерцать.
Медленный вояж дает волю воображению, и вот под нами уже не Ford Focus, а винтажный Chevrolet Corvette, за стеклами не современный Ч., состоящий из обветшалых панелек, наспех слепленного новостроя и безвкусных вывесок, которые будто плесень облепили большинство домов вокруг. Нет, теперь это город, вобравший в себя лучшее из старого и нового светов, укравший целые переулки из потерянного наследия прошлого и достижений еще не наступившего будущего. Куда не глянь – все выверено до миллиметра, каждая постройка, мусорное ведро, бездомный, – все на своих местах, будто Бог был в душе архитектором-эстетом и весь созданный им мир – это произведение высокой моды, моды высших созданий, которая ирреальна и недоступна ни одному живому существу на земле, как бы они не пытались протирать свои пустые глазницы. Недоступной даже мне на рациональном уровне восприятия, несмотря на то, что мой мозг все это и сотворил. Этот город нельзя адекватно оценить. Он противоречит всем законам физики, всего мироздания. А прекрасен он, во многом, лишь по одной причине – реальность не тронула его своей ярко очерченной высушенной рукой, которая еще до того, как обрести полноценную форму, гнила, издавала трупный смрад и кишела личинками мух.
В момент, когда мой шофер сбавил скорость до критической отметки, здания вокруг начали принимать былые очертания, а на месте монструозного сооружения, являвшего собой симбиоз Музея Соломона Гуггенхайма с детройтским Комерика Тауэр, фасад которого был облит Поллоком в неистовстве танца с громоздкой кистью, появилась типичная панельная пятнадцатиэтажка, стоящая на отшибе цивилизации, окруженная ветхими зданиями. Будто цыганка, которая стоит среди толпы, оголяя свои золотые зубы в натянутой улыбке пред обездоленными и брошенными; не осознающая, что через пару лет с ней произойдет
Проехав проселочную дорогу, наша машина бесшумно затормозила перед одним из подъездов.
Вот и пункт B.
IV
Все, что от меня требовалось сейчас – ждать доставщиков, которые подобно серафимам преподнесут нам божьи дары всевышнего господа Икеи и его апостолов в лице Леруа, Хофф, и иже с ними, вывалив подаяние нам под ноги из своего ржавого драндулета. Выйдя из машины и облокотившись на капот, я закурил. Где-то на фоне Кедо обсуждал условия транспортировки своего хлама, держась крайне любезно и, я бы даже сказал, чутка раболепно. Будь они понастойчивее, думаю он бы с радостью сделал за них всю работу. За осязаемую оплату, разумеется.
Кедо был материалистом от мозга до костей. Несомненно, к полноценному становлению подобного жизненного кредо приложили свои руки его семья и окружение. Окружение – своим нищенским видом и образом жизни, родня же – младшим отпрыском, который не оставлял в противостоянии за родительское внимание ни единого, даже призрачного шанса для Кедо. Само собой, разумеющееся, что столь спартанско-капиталистическое воспитание накладывает след на все дальнейшее существование индивидуума: от мелочей в повседневной рутине, вроде поиска самой дешевой пасты в магазинах, до мелочи уже буквальной, которой всегда забиты его карманы брюк.
Моими же вопиюще-наплевательскими отношениями со сбережениями Кедо в открытую восхищался. Для него это было сродни запретному плоду – что-то крайне желанное, но прикасаться нельзя, иначе отравит и произойдет великое финансовое грехопадение. Да и кому из вас не хотелось резко оказаться в чужой шкуре на пару дней? Но будьте уверены, как только жизнь под другой личиной раскроется перед вами полностью, а ореол таинственности и притягивающей неизвестности спадет, оголив то, что всегда остается за закрытыми дверями, вы тут же взвоете аки подстреленный представитель семейства псовых, и в остервенении понесетесь обратно в свою пещеру комфорта и уюта. Кедо это прекрасно понимал, поэтому всегда держался на безопасном расстоянии в роли заинтересованного зрителя, даже не пытаясь стать соучастником моих похождений. Иммерсивный театр был явно не для него.
Также Кедо осознавал и то, что великолепная возможность стать к тридцати бездомным, сидящим на паперти и ожидающим милостыню, у меня с моими привычками и образом жизни куда выше, и крайне по-джентльменски оставлял меня наедине с шансом сорвать этот куш.
Из-за угла показался мебельный фургон. Помятый жизнью, обклеенный винилом со всех сторон, он с грацией бегемота протиснулся меж двух припаркованных легковушек, оставив за собой след из выхлопа вперемешку с пылью. Владелец явно ощущал свой тарантас гоночным болидом, об этом мне по секрету сообщила наклейка с профилем Айртона Сенны в правом верхнем углу на лобовом стекле.
Кабина родила перед нами двух мужчин славянской внешности, визуально – братья-близнецы, которых взрастили в едином инкубаторе, через пуповину насыщая их с младенческих лет дешевым пойлом, параллельно с этим транслируя в головы телевизионные шоу, выходящие в прайм-тайм на федеральных каналах. В одинаковых спортивных костюмах, бритоголовые, словно выходцы из классических дресяров, – они привлекли мое внимание. Подобных людей было все сложнее встретить на улицах города и такой обширный культурно-социальный пласт уходил в анналы истории, изредка давая о себе знать лишь в тех районах, на которые правительство уже поставило крест, от чего они медленно умирали без молодой крови, консервируясь в собственном соку.