Последняя из слуцких князей. Хроника времен Сигизмунда III
Шрифт:
— Только не подумайте, что это означает подготовку к примирению, — обратился каштелян к иезуиту, продолжая разговор. — Так диктует вежливость, а что диктует честь и совесть, вы еще увидите.
Они беседовали еще около часа, и только поздняя пора заставила Брандта попрощаться, к тому же ворота костела должны были вот-вот закрыть.
Вернувшись в монастырь, он сразу же пошел к келье ректора.
— Слава Иисусу Христу!
— Во веки вечные! Что слышно?
— Каштелян даже не помышляет о каком-то мире.
— Прекрасно! А я утром встречаюсь со жмудским епископом. Спокойной ночи, отче! Зайдите ко мне завтра утром, нам нужно посоветоваться.
Послы его величества
А теперь вернемся к королевским послам и познакомимся с ними поближе: кто они такие, почему они имели столь значительное влияние в те мрачные времена?
Возглавлял посольство ксендз Мельхиор Гедройц, жмудский епископ, сведущий человек, добрый по натуре и спокойный, он также, как и Лев Сапега, хорошо подходил на роль посредника. Он уже не раз принимал участие в подобных делах и всегда выходил победителем из сложных ситуаций. После смерти Сигизмунда Августа в 1572 году он был еще и виленским кафедральным кустошем — скарбником — ездил в составе посольства во Францию к королю Генриху. Французский король предложил его кандидатуру папе на жмудский епископат, и Гедройц был назначен епископом, благожелательно принят благодаря посланному папой письму. У него был соперник: некий ксендз Герановский, также заручившийся определенной поддержкой, хотел занять эту должность, но он был не местным, опирался только на приобретенное хитростью заступничество королевского посла. Однако соперник потерял надежду на повышение, а ксендз Гедройц, наоборот, утвердился на этой должности. Позже епископ неоднократно исполнял различные поручения, в 1580 году принимал участие в виленском фискальном Трибунале. Набожный Гедройц весьма симпатизировал ордену иезуитов. Легко понять, какую роль он должен был сыграть здесь и кому благоприятствовал.
Великий литовский маршалок Дорогостайский, потомок Монвидов, перед тем стольник, надворный маршалок, волковысский, мстибовский, шарашовский староста, был храбрым воином, знаменитым фехтовальщиком и знатоком коневодства; состоял в родстве с Радзивиллами и Ходкевичами. Видимо, поэтому он и был послан королем для посредничества между ними. Дорогостайский был женат на Софие, дочери новогрудского воеводы Николая Радзивилла, вдове кравчего Великого княжества Литовского Юрия Ходкевича. Это давало ему возможность в качестве родственника бывать в обоих домах. Но, по правде говоря, роль посредника — не его роль, потому что он был по натуре скорее солдат, чем дипломат. Открытый, задиристый, увлеченный военным делом и лошадьми, книгами и охотой, он чувствовал себя свободнее там, где требовались отвага и мужество, а не там, где предпочтение отдавалось рассудительности и хитрости. А в роли посредника он оказался, как мы уже упоминали, благодаря своим семейным связям, которые сближали его с обеими сторонами. В религиозных и философских материях он и вовсе не разбирался, однако был в душе сторонником реформаторов.
Ян Завиша ранее был мстиславским, потом витебским воеводой и старостой сурожским. Ревностный католик, дошлый и опытный человек, всю жизнь он исполнял различные важные поручения: то определял пограничье Курляндии и Бречиславльской земли, то выбирал подходящие места для пограничных крепостей, то выступал в роли посла…
Он прекрасно знал людей и жизнь, мог определить, как надо действовать в том или ином случае, умел использовать человеческие слабости.
Его брат, земский подскарбий Великого княжества Литовского, Андрей был не менее ревностным католиком, таким же изворотливым и опытным. На них двоих и возлагалась особая надежда, именно они должны были добиться успешного завершения посольства. Дорогостайский был дан им только для сопровождения, Гедройц — для солидности. Тем более, что ни первый, ни второй не могли как следует содействовать этому делу, они просто были не в состоянии это сделать. Все зависело от братьев, а епископ и маршалок хотя и приехали, но пользы от них ожидалось немного.
Жмудский епископ остановился в своем дворце возле замка; Дорогостайский занял помещение в кардиналии — оно было заранее подготовлено для него; а Завиши поселились в собственных каменных домах на улице Бакшта.
С самого утра от послов и к послам сновали пешие и конные посетители, по улице туда-сюда двигались экипажи, проходили процессии. Шли поприветствовать, поздравить, посоветоваться. Но о главном деле никто речи не заводил.
Первым проник к епископу отец Гарсиа Алабянус, он спешил опередить всех других. Ректор хотел, чтобы его никто не увидел, хотя любопытному он мог бы легко объяснить свой визит известной склонностью епископа к делам их ордена и теми проблемами, которые иезуиты хотели бы с ним обсудить.
Но ректор не застал епископа дома: набожный старец рано утром ушел на молебен в кафедральный костел, который был недалеко от его дворца. Ректор поспешил туда, желая первым поприветствовать епископа, и встретил его на пороге костела.
Хотя епископу уже было под восемьдесят, годы не придавили его тяжким грузом, правда, лицо было в морщинах и фигура несколько сутуловатой. Он был еще довольно подвижный, краснощекий — здоровый румянец выделялся в обрамлении седых волос. Серые глаза из-под нависших бровей еще пылали огнем неистраченной молодости, румяные губы ласково улыбались; на лице читались только благорасположение и доброта души. Епископ уже возвращался из храма, его вели под руки два жмудских каноника, сзади викарий нес требник и служебник. Ректор поздоровался с ними, потом молча прошел с епископом к его дому.
Только тогда, когда ксендз сел в кресло, а провожатые вышли, завязалась искренняя беседа.
— Святой отец, — начал ректор, — вы прибыли сюда во главе христианской миссии, с посредническим посольством, с оливковой ветвью. О, как она нужна всем нам, измученным предчувствием войны, как горячо мы вас приветствуем!
— Кто не хотел бы мира и согласия, — ответил епископ. — Лишь бы только мы к нему пришли!
Он взглянул на ректора; отец Гарсиа покачал головой и опустил глаза.
— Как вы думаете, отче, удастся нам что-нибудь сделать?
— К королевским письмам у всех большое уважение, на избранных посредниках отражается свет личности его королевского величества. Разве можно было выбрать лучшего предводителя миссии, чем вы, святой отец? Но…
— Есть какое-то «но»?
— Как и во всех людских делах.
— Трудности? Мало надежды?
— Трудности, надо сказать, действительно большие, а надежда всегда в руках Бога!
— Как вы думаете, чья сторона больше склонна к примирению?
— Они все очень разгневаны, и те и другие прямо пылают ненавистью! Если кто из них дальше от желания мириться, то это Ходкевичи! Виленский каштелян тронут за живое, оскорблен. Ян Кароль, жмудский староста, очень горд, он не прощает никогда и никому. Кроме того, он весьма набожный, очень уважает христианскую веру и не склонен к миру.
— Ну, а Радзивиллы? — спросил епископ.
— Воеводу все знают: несокрушимая душа, чрезвычайная гордыня; не очень жалует короля и королевскую власть. Чувствует себя сильным, но внешне ради приличия поддерживает короля. Самый большой враг католиков, запальчивый, несговорчивый. Можно ли такого человека склонить к согласию, можно ли поверить, что он побратается с Ходкевичами, если недавно наперекор им и всему католичеству записался в конфедераты?
— Это правда, — сказал епископ, — но какая невеселая правда! И все же, что делать, не будем же мы угождать им; выходит, действительно мало надежд на успешный исход, у нас есть только добрые пожелания и королевский приказ — запрет неправедной войны между своими, позорного кровопролития, худшего, чем между братьями! Пусть бы это дело рассматривали сейм и король!
— А вы, святой отец, знаете о подготовке к войне?
— Слышал. И очень боюсь этого, — ответил епископ.