Последняя комната
Шрифт:
Где-то в районе вокзала подъехали к одноэтажному деревянному дому, окружённому высоким забором с большими воротами. Ворота эти перед нами кто – то открыл, и мы въехали во двор. Дом был на два хозяина, и каждая половина имела свой отдельный вход. Внутри, в той части дома, куда мы зашли, была обычная обстановка: прихожая, кухонька с печкой и две комнаты, соединённые общим коридором. Я сразу обратил внимание, что ставни в доме были наглухо закрыты и везде, из-за темноты горели электрические лампочки".
Николай прервал чтение. Он немного устал от неразборчивого почерка автора. Кроме того, практически бессонная ночь давала о себе знать. Необходимо было взбодриться, чтобы с более-менее ясной головой подойти к той части воспоминаний чекиста Круглова, в которой, как понимал Николай, и содержалась их суть. Он вскипятил воду и приготовил кофе во френч – прессе. Не торопясь, с удовольствием выпил большую чашку чёрного, хотя любил со сливками, на худой конец, с молоком. Покончив с кофе, Николай вновь взялся за тетрадь.
"Втроём мы сели на стулья вокруг большого обеденного стола, и товарищ Зарубин наконец-то заговорил. Во-первых, он попросил нас для простоты называть его кратко, по отчеству – Семёныч. Мы с Иваном, конечно, согласились. Потом он долго рассказывал о военной и политической обстановке как на Урале, так и во всей России. О том, с какими врагами приходится биться Красной Гвардии и о том, что столицу Красного Урала – Екатеринбург нам, скорее всего, в ближайшие дни придётся сдать "белочехам". Наконец он сказал, что в этой тяжёлой обстановке партия большевиков доверила нам очень важное и ответственное задание. Нам предстоит пожить в этом доме несколько дней. Завтра или послезавтра сюда будет доставлен арестованный, которого мы между собой и при обращении к нему должны будем называть "молодой человек" и никак иначе. Никаких имён и никаких фамилий. Расспрашивать его ни о чём нельзя и вообще всякие разговоры с ним – только в случае крайней нужды. Вместе с этим молодым человеком прибудет доктор, который серьёзно на благонадёжность и преданность революции не проверен. А посему с ним без особой надобности в разговоры тоже не вступать и держать с ним "ухо востро". В дальнейшем нашей группе, скорее всего, придётся сопровождать арестованного в центр России, возможно в Москву. В конце Семёныч поинтересовался, как мы вооружены, и в дополнение к нашим с Иваном наганам выдал ещё по одному. Когда отсыпал нам по горсти патронов, то сказал, что если наш подопечный вздумает бежать или кто-нибудь попытается его освободить, то мы обязаны этого молодого человека застрелить.
После этого разговора настроение у нас с Иваном немножко поднялось. Нам виделось, что задание это плёвое и справимся мы с ним легко: прокатимся по России, да ещё столицу посмотрим. Если б мы знали, чем всё обернётся… Впрочем, отступать-то нам всё равно было поздно.
Выходить из дома нам запрещалось. У нас был полный запас еды и воды. Только в туалет, который находился в глубине двора, за садом, можно было сбегать с разрешения Семёныча и только после того, как он убедится, что снаружи нет посторонних. Кто эти посторонние – я скоро узнал.
На следующий день, когда Семёныч отлучился в город, я через щель в ставнях увидел одного из чекистов, бывших тогда в приёмной у Лукоянова. Он шёл по тропинке, ведущей от туалета и, поднявшись на соседнее крыльцо, скрылся за дверью второй половины дома.
День и вечер прошли спокойно. Мы прочитали все газеты, что принёс из города Семёныч. Играли с Иваном в карты, в дурачки. Потом Семёныч пытался научить нас играть в шахматы, которые мы обнаружили в большом старинном комоде. Никакого успеха, однако, эта затея не имела. Ближе к ночи комиссар Зарубин как-то посуровел, стал говорить с нами краткими, рублеными фразами, по-военному резко и чётко. Наконец, он сказал, что в эту ночь спать нам не придётся, и чтобы мы были готовы к любым неожиданностям и любым действиям.
Время тянулось медленно. Ночь была почти на исходе, а ничего не происходило. Мы сидели на стульях вокруг стола и от усталости "клевали носами". Вдруг у ворот раздался какой-то шум. Семёныч быстро вышел за дверь и так же быстро вернулся, сказав, что это не к нам, а к соседям. При этом он чертыхнулся, поняв, наверное, что проговорился, сказал лишнее.
И вот опять какое-то движение у ворот. Теперь уже Семёныч не выходит, а выбегает из дома, затем зовёт нас с Иваном. Мы выскакиваем во двор. Увиденное запечатлелось в моей памяти на всю жизнь. У дома пролётка с поднятым верхом, рядом с ней стоит небольшого роста мужчина с бородкой и в очках, в руках у него кожаный саквояж. Двое солдат, по виду австрияки, помогают выйти из пролётки светловолосому парнишке. Они буквально держат его на руках. Голова парня безжизненно свисает к груди, кажется, у него совсем нет сил. Он или очень болен, или даже ранен – на одежде бурые пятна, как пятна от крови. По команде Семёныча мы с Иваном подхватываем арестованного. Он такой худенький, почти невесомый, так что мы без труда заносим его в дом и укладываем на кровать в дальней комнате. Там же доктор с бородкой, Семёныч и ещё один комиссар в чёрной кожаной куртке, прибывший на пролётке. Через некоторое время этот комиссар выходит и подаёт мне гимнастёрку и шаровары, в которые был одет юноша. Говорит, что надо срезать медные пуговицы и выбросить их в туалет, а саму одежду сжечь в саду. Когда я выполнял команду комиссара, то, проверяя карманы гимнастёрки, нашёл медальон с портретом женщины. Может быть, подумал я, на нём изображена мать этого парня. Может быть, это её подарок, и он очень дорог ему. Конечно, я должен был доложить о находке начальству, но что-то меня удержало. Я решил при первой же возможности вернуть медальон хозяину. Тогда я совсем не задумывался о материальной ценности своей находки. Хотя сразу понял, что и медальон, и цепочка – настоящие драгоценности.
Вскоре люди, которые доставили арестованного, уехали на той же пролётке, а мы остались впятером. Доктор находился с молодым человеком, а мы – в большой комнате, в зале. Семёныч сказал, что с парнишкой постоянно будет находиться один из нас. Мы решили дежурить по три часа. И первым на вахту заступил я.
Юноша лежал на кровати в нательном белье, ничем не укрытый. На спинке стула висели простая косоворотка и брюки, рядом со стулом стояли сапоги, те же, что были на нём, когда его привезли. Парнишка лежал на спине с открытыми глазами и отрешённым взглядом смотрел в потолок. Казалось, в своих мыслях он был где-то совсем далеко и от этой комнаты, от этого города, да и вообще от всего этого мира. Доктор шепнул мне на ухо, что дал арестованному снотворное и что он обязательно скоро уснёт. В случае чего, я должен был немедленно доктора позвать. С этими словами он вышел в зал, где отдыхали прямо на полу, на матрацах Семёныч с Иваном и где было приготовлено ещё одно спальное место.
Большая электрическая лампа под потолком была выключена. При тусклом свете керосиновой лампы, стоявшей на подоконнике, я стал с интересом разглядывать этого молодого человека. Ему было лет четырнадцать – пятнадцать. Достаточно высокого роста, но очень хрупкого телосложения. Видимо, это из-за какой-то болезни, подумал я. Лицо его было чрезвычайно бледным, а вид – совершенно несчастный. Какая-то беда постигла этого парня, и я сразу понял, что беда эта намного больше, чем просто его арест нами, чекистами.
Почему среди ночи его привезли сюда, а не в чрезвычайку или в городскую тюрьму? Кого доставили в этот дом раньше, и кто содержался во второй половине? Что это за важная птица, которую необходимо везти из Екатеринбурга даже не в Пермь, а в саму Москву? Пока я размышлял над этими вопросами, паренёк задышал ровно и глубоко, глаза его потихоньку закрылись, и он уснул.
Мы провели в этом доме ещё одну ночь и два дня. Всё это время молодой человек не вставал с кровати и почти ничего не ел. По нужде он просился крайне редко, и тогда мы приносили из сеней ведро, служившее ему туалетом.
Время шло, а узник наш всё так же пребывал в каком-то отрешённом состоянии. Трудно было представить, что могло с ним случиться, чтобы так его надломить. Он часами лежал на кровати, лицом к стене и часто, вроде бы совсем без причины, рыдал, начиная что-то скороговоркой произносить. Но слов разобрать было невозможно.
Мне было очень жаль этого парня, и я как мог, старался поддержать его, ну, по крайней мере, лишний раз не беспокоить. Однажды, возвращаясь в дом через сад, я заметил несколько вполне созревших яблок. Сорвал их и, заступив на дежурство, оставшись наедине с молодым человеком, положил эти яблоки ему на кровать.