Последняя любовь Екатерины Великой
Шрифт:
В Петербурге назревал скандал, которого одни ожидали с любопытством, другие с нетерпением, третьи со злорадством.
– Да что ж ему, аспиду, нужно-то?! – воздевала к небу руки Перекусихина, и было непонятно, кого именно она называет аспидом. Но Захар понимал прекрасно. Таковым, по мнению преданной камер-юнгферы Марии Саввишны, был, несомненно, Мамонов.
Поначалу камердинер даже жалел мальчишку, понимая, каково ему в золотой клетке. Будь хоть раззолочена и убрана брильянтами, а все равно клетка… Хотелось посоветовать государыне чуть ослабить запоры, может, никуда и не денется? На волю непременно хочется прежде всего тому, кто ее не имеет,
Кару на голову аспида Перекусихина призывала уже не в первый раз, а все потому, что, как вернулись из поездки, глаза у государыни на мокром месте почти каждый день. И наблюдать, как горько плачет по вине своего фаворита разумная императрица, у Марии Саввишны не было никаких сил. Да и у Захара тоже. Фрейлина Анна Протасова ехидно подковыривала:
– А я говорила, что он не тот, кто нужен!
Екатерина махала на нее рукой:
– Перестань, Аннет, мальчику просто скучно. Не ныл же он в поездке.
В поездке Мамонов действительно не ныл и сцен не закатывал, просто потому, что не было возможности. Не станешь же капризничать у всех на виду. Но вернулись в Петербург, и стало как прежде. Придворные скучны и глупы, делать нечего, воли нет, скучно…
– Занимайся вместе со мной делами. Сиди на приемах, когда я с министрами беседы веду, слушай, учись.
– Зачем мне это?
Екатерина широко раскрывала глаза в изумлении:
– Да ты бы учился у Григория Александровича-то! Тот из простых вторым в государстве за мной стал! А в чем и первым. Вот поистине государственный муж! Все на лету схватит, обдумает и сделает иногда прежде, чем я приказать изволю.
Мамонов снова морщился:
– Не всем же, подобно Потемкину, государственными мужами быть.
– Чего тебе надобно?! – иногда, не вытерпев, восклицала императрица.
А он и сам не мог сказать. Воли, и все тут.
– Ну хорошо, а если воля будет, если не стану тебя допекать своими советами да заботами, что делать-то станешь?
Очень хотелось ответить: «Женюсь!» – но это слово само застревало в горле, понимал, что больше во дворец не войдет. Мамонов мямлил что-то досадливое и невнятное, у Екатерины не хватало духа дожать, чтоб сказал честно, и все завершалось примирением, после которого милый Сашенька получал очередной дорогой подарок, но в спальне не оставался, потому что какая ж после ссоры любовь. Императрице очень хотелось сказать, что самая горячая и бывает после ссоры, но он не рвался в постель, а ей гордость не позволяла просить.
С каждым днем становилось все хуже…
– Александр Матвеевич, а что же вы нас избегаете? Неужто и это вам государыня запретила? – голосок у Дарьи Щербатовой ангельский, а в глазах лукавство. Фрейлины захихикали.
Мамонов, и без того раздосадованный выговором императрицы за то, что не был на месте, когда понадобился (словно ему интересно слушать ее разговоры с Безбородко!), нахмурился. До чего дело дошло – совсем молоденькая, недавно взятая ко двору фрейлина, и та смеется! Он чувствовал себя при дворе отвратительно, словно овца в волчьей стае, казалось, из-под каждых бровей вот-вот блеснет волчий глаз или по команде псаря на него накинутся все. Конечно, пока он в фаворе, никто и слова сказать не посмеет, но постоянное ожидание унижало, страстно хотелось на волю, пусть даже в действующую армию!
Конечно, Мамонов, видевший солдат только издали или на плацу, где те двигались по команде, и о боевых действиях имеющий отдаленное
Однако водопад наград и званий сыпался из рук той, от которой страстно хотелось освободиться. Мамонов понимал, что долго не выдержит, а что делать, не знал. Сам он сознавал, что честнее бы от всего отказаться и все начать сначала, но сделать это был уже не в силах. Такая раздвоенность сильно портила его нрав, он стал раздражительным и даже резким. Ладно бы с Захаром или Перекусихиной, без которых ни один вечер не обходился, но ведь и со своей благодетельницей!
А тут еще эта шестнадцатилетняя свиристелка так и норовит поддеть и посмеяться! Конечно, молоденькая Даша куда приятней престарелой государыни, но сначала Александр даже думать о романе с ней не смел. Но постепенно лукавые глазки Дарьи Щербатовой заняли место в его сердце.
Однажды бойкая фрейлина воспользовалась тем, что, кроме них, в галерее никого не было, подошла ближе. Не бежать же от нее стремглав?
– Александр Матвеевич, о чем вы по вечерам беседуете с государыней, неужто о политике? – Вообще-то, вопрос на грани приличия. Спрашивать любовника императрицы, о чем он ведет речь в спальне, – это, пожалуй, чересчур. Но Щербатова не сводила лукавых глаз, и он поддался:
– Не только, государыня многому научить может.
И тут же понял, что сказал что-то не то, он имел в виду разносторонние знания, а Дарья тут же округлила глаза в шутливом ужасе.
– Ах! Вот бы мне пересказали хоть что-то! – добавила она уже заговорщическим шепотом.
– Да я не то, что вы имели в виду… – смутился Александр.
– Откуда вы знаете, что я имела в виду? Я вовсе ничего дурного… – И вдруг, быстро подвинувшись вплотную к Мамонову и обдав его не только запахом духов, но и ароматом молодого, сильного тела, зашептала: – А все же страсть как хочется знать, чем таким берет государыня, что при ней все время молоденькие да красивые? Какова она женщина?
И тут же отстранилась, скромно потупившись. Это была рискованная игра, скажи он хоть слово Екатерине, и Щербатовой несдобровать. При дворе еще не забыли, как государыня однажды приказала за вольности выпороть двух фрейлин, решивших, что им позволительно то, что и ей самой, и отправить опозоренных родителям. А Дарью и отправлять будет некуда, она родителям не нужна: отец давно выгнал за какую-то провинность ее мать из дома вместе с дочерью. Но Щербатова знала, к кому ластиться, этот не выдаст, этот не такой…
Они разговаривали в галерее, куда в любой миг мог кто-то выйти, это придавало ситуации пикантность и сильно оживляло вялотекущую жизнь. Но не ради риска был готов молчать Мамонов, а потому что для себя решил: вот еще одна, которой тесны рамки дворцовых правил!
Им не удалось договорить, в дальнем конце послышались шаги, и фрейлина исчезла, словно бабочка с цветка, остались только легкий запах духов и светлый волосок на рукаве. Бережно сняв волосок с сукна, Александр долго смотрел на него. Юность и живость шаловливой Дарьи Щербатовой столь резко контрастировали с возрастом и величавой медлительностью его благодетельницы, что захотелось либо волком завыть, либо начать крушить все вокруг от отчаяния.