Последняя мистификация Пушкина

Лисунов Андрей Петрович

Скла­ды­ва­ет­ся впе­чат­ле­ние, что Ка­рам­зин знал о ком идет речь. Мыс­лен­но он ста­вит ано­ним­щи­ка на эша­фот. Ви­дит, как па­лач пе­ред каз­нью бьет его по ли­цу, но это­го ма­ло и мо­ло­дой че­ло­век сам го­тов за­нять ме­сто эк­зе­ку­то­ра. Ко­неч­но, он фан­та­зи­ру­ет. Бла­го­род­ный па­фос его ре­чи не скры­ва­ет бес­си­лие ума, тро­ну­то­го обыч­ным ис­пу­гом. Он ни­че­го не зна­ет, а по­то­му ни­чем не стес­нен. Но в од­ном его во­об­ра­же­ние не сво­бод­но. Вос­пи­тан­ный све­том, он по­ни­ма­ет, что по тем же за­ко­нам, по ка­ким по­ще­чи­на от ру­ки па­ла­ча счи­та­ет­ся ху­же смер­ти, ис­то­рия с ано­ним­кой не вос­при­ни­ма­ет­ся чем-то зна­чи­тель­ным. Ос­корб­ле­ние долж­но быть лич­ным или ни­ка­ким. Важ­на са­ма ин­три­га,

по­ступ­ки, а от­сю­да и пра­во ос­корб­лять или быть ос­корб­лен­ным, тре­бо­вать удов­ле­тво­ре­ния. Вот что за­ни­ма­ло об­ще­ст­во. У пре­сло­ву­то­го «жуж­жа­нья кле­ве­ты» был оп­ре­де­лен­ный смысл - так на­зы­вае­мые, «сплет­ни­цы» и «сплет­ни­ки» сле­ди­ли за со­блю­де­ни­ем обычаев, «ос­вя­щен­ных вре­ме­нем и привычкою»[203]. Прав­да, раз­бав­лен­ное «но­вой ари­сто­кра­ти­ей», вы­шед­шей из раз­но­чин­цев, об­ще­ст­во по­сте­пен­но мель­ча­ло, те­ряя пред­став­ле­ние о чес­ти и дос­то­ин­ст­ве, под­ме­няя их карь­ер­ным ин­те­ре­сом, и все меньше обращало внимание на традиции.

Ме­ж­ду тем, се­ст­ра по­эта - Оль­га Сер­ге­ев­на Пав­ли­ще­ва – пи­са­ла от­цу из Вар­ша­вы в Мо­ск­ву:

Что же до Алек­сан­д­ра, он ни­че­го не пи­шет нам, не от­ве­тил на край­не важ­ное пись­мо му­жа, тре­бо­вав­шее без­от­ла­га­тель­но­го от­ве­та[204].

В этом пись­ме, на­пи­сан­ном ро­ко­вым днем 4 но­яб­ря 1836 го­да, речь шла о фа­миль­ном на­след­ст­ве Пуш­ки­ных. Ми­хай­лов­ское - ме­сто ссыл­ки и ду­хов­но­го об­нов­ле­ния по­эта в по­во­рот­ном 1824 го­ду - ста­ло од­ним из не­за­мет­ных, но очень важ­ных уча­ст­ни­ков ду­эль­ной ис­то­рии. Ку­п­лен­ная под мо­ги­лу зем­ля в Свя­то­гор­ском мо­на­сты­ре го­во­рит о мно­гом. Де­ло не в том, что по­эт пред­чув­ст­во­вал при­бли­же­ние смер­ти. Главное, что он хо­тел встре­тить ее здесь - в Ми­хай­лов­ском. И не так ско­ро, как это ему приписывают. Он со­би­рал­ся жить. Дав­но за­ме­че­но, что о сво­ем за­хо­ро­не­нии пе­кут­ся, как пра­ви­ло, долго­жи­те­ли. Лю­дям не­со­глас­ным с жиз­нью про­тив­на са­ма мысль об ос­тав­лен­ном ими зем­ном сле­де. Они го­то­вы сги­нуть в лю­бом мес­те, толь­ко бы их ос­та­ви­ли в по­кое. Но Пуш­кин го­то­вил­ся жить дол­го, по край­ней ме­ре, лет семь­де­сят – так ему на­про­ро­чи­ла Кирн­гоф,

ес­ли на 37-м го­ду воз­рас­та не слу­чит­ся с ним ка­кой бе­ды от бе­лой ло­ша­ди, или бе­лой го­ло­вы, или бе­ло­го че­ло­ве­ка[205].

В. П. Бур­на­шов, в пер­вых чис­лах де­каб­ря, ско­рее все­го 4-го, встре­тив­ший по­эта у Н.И.Гре­ча, вспо­ми­нал, что

Пуш­кин, как за­ме­ти­ли мно­гие, был не в сво­ей та­рел­ке, на его впе­чат­ли­тель­ном ли­це от­ра­жа­лась мрач­ная за­дум­чи­вость. Про­быв у Гре­ча с пол­ча­са, Пуш­кин уда­лил­ся. Греч сам про­во­дил его в при­хо­жую, где ла­кей… по­дал ему мед­ве­жью шу­бу и на но­ги на­дел ме­хо­вые са­по­ги. „Все слов­но бьет ли­хо­рад­ка, — го­во­рил он за­ку­ты­ва­ясь.
– ...Не­здо­ро­вит­ся что-то в на­шем мед­вежь­ем кли­ма­те. На­до на юг, на юг!».[206]

Вот сви­де­тель­ст­во удоб­ное во всех от­но­ше­ни­ях: оно пред­став­ля­ет по­эта боль­ным, рас­те­рян­ным, мя­ту­щим­ся, по­лу­раз­ва­лив­шим­ся ма­те­риа­лом, из ко­то­ро­го мож­но ле­пить «сво­его» Пуш­ки­на. Скла­ды­ва­ет­ся впе­чат­ле­ние, что по­эту все рав­но бы­ло ку­да бе­жать: на юг, в Ми­хай­лов­ское, в Бол­ди­но, на край све­та или ... на тот свет – как буд­то в не­ком мис­ти­че­ском по­лу­об­мо­ро­ке он соз­на­тель­но дви­гал­ся к соб­ст­вен­ной ги­бе­ли. Но ес­ли по­смот­реть на то­же со­бы­тие гла­за­ми дру­го­го по­се­ти­те­ля Гре­ча, ме­нее экс­пан­сив­но­го и впе­чат­ли­тель­но­го - П.И.Юр­ке­ви­ча - то по­ве­де­ние по­эта в це­лом не по­ка­жет­ся из ря­да вон выходящим:

Схо­ди­лись обык­но­вен­но ве­че­ром по чет­вер­гам. Тут бы­ли все «зна­ме­ни­то­сти» и «из­вест­нос­ти», как пе­тер­бург­ские, так и за­ез­жие. Пи­ли чай, тол­ко­ва­ли обо всем на раз­ных язы­ках, ку­ри­ли пре­иму­ще­ст­вен­но труб­ки... В чис­ле по­се­ти­те­лей этой ли­те­ра­тур­ной бир­жи… по­яв­лял­ся из­ред­ка и по­эт Пуш­кин.

Он вел се­бя очень сдер­жан­но, ред­ко при­ни­мал уча­стие в раз­го­во­рах, боль­ше мол­чал и ра­но ухо­дил, не про­стив­шись.[207]

В тот день, 4 де­каб­ря, он спе­шил на ве­чер в Ми­хай­лов­ский дво­рец, где в тес­ном дру­же­ском кру­гу ве­ли­кой кня­ги­ни Еле­ны Пав­лов­ны об­су­ж­да­ли его сти­хо­тво­ре­ние «Пол­ко­во­дец», вы­звав­шее спо­ры в пе­тер­бург­ских са­ло­нах. В знак при­зна­тель­но­сти за бла­го­рас­по­ло­же­ние он ос­та­вил ей свой ав­то­граф. В ка­мер-фурь­ер­ском жур­на­ле бы­ло за­пи­са­но:

по ве­че­ру бы­ло со­б­ра­ние не­боль­шое: принц Оль­ден­бург­ский, Жу­ков­ский, ба­рон Крид­нер <cекретарь рус­ско­го по­соль­ст­ва в Мюн­хе­не>, со­чи­ни­тель Пуш­кин...[208].

Вме­сте с тем, свет­ские обя­зан­но­сти и не­при­ят­ное раз­ви­тие ду­эль­ной ис­то­рии, не от­вле­ка­ли Пуш­ки­на от глав­но­го - в эти дни он ак­тив­но за­ни­мал­ся творче­ской и из­да­тель­ской дея­тель­но­стью: го­то­вил ма­те­риа­лы для «Со­вре­мен­ни­ка» (пе­ре­чень «Но­вые кни­ги, вы­шед­шие с ок­тяб­ря ме­ся­ца 1836 го­да», ан­но­та­цию к ме­муа­рам Н.А.Ду­ро­вой «Ка­ва­ле­рист-де­ви­ца. Про­ис­ше­ст­вие в России»), ув­ле­чен­но изу­чал «Сло­во о пол­ку Иго­ре­ве». Раз­мыш­ляя над его «тем­ны­ми» мес­та­ми, чи­тал дру­гие па­мят­ни­ки древ­не­рус­ской пись­мен­но­сти (во мно­гих кни­гах его биб­лио­те­ки со­хра­ни­лись за­клад­ки и по­ме­ты, от­но­ся­щие­ся к это­му тру­ду).

По­эт го­то­вил но­вое од­но­том­ное из­да­ние сво­их сти­хо­тво­ре­ний и вел об этом пе­ре­го­во­ры с из­да­те­ля­ми. В его бу­ма­гах со­хра­ни­лась под­бор­ка, хо­тя и не­пол­ная, пи­сар­ских ко­пий сти­хо­тво­ре­ний, раз­ме­щен­ных по раз­де­лам в облож­ках, над­пи­сан­ных соб­ст­вен­ной ру­кою: «Сти­хо­тво­ре­ния ли­ри­че­ские», «Под­ра­жа­ния древ­ним», «По­сла­ния», «Бал­ла­ды и пес­ни» и т.д.— все­го один­на­дцать раз­делов[209].

Вряд ли та­кая об­шир­ная дея­тель­ность вя­за­лась с раз­го­во­ра­ми об из­му­чен­ном свет­ски­ми сплет­ня­ми Пуш­ки­не. И все же они со­дер­жа­ли часть ис­ти­ны: по­эт, дей­ст­ви­тель­но, не про­из­во­дил впе­чат­ле­ние без­за­бот­но­го че­ло­ве­ка, об­лас­кан­но­го вла­стью. А ведь, имен­но так его вос­при­ни­ма­ли в 1834 го­ду. «Франк­фурт­ский жур­нал» то­гда пи­сал:

его час­то ви­дят при дво­ре, при­чем он поль­зу­ет­ся ми­ло­стью и бла­го­во­ле­ни­ем сво­его го­су­да­ря[210].

Кро­ме то­го, у по­эта бы­ла еще од­на за­ста­ре­лая про­бле­ма, спо­соб­ная ис­пор­тить кровь - дол­ги. К 1 де­каб­ря ис­тек срок оче­ред­ной их уп­ла­ты по двум за­емным пись­мам, дан­ным по­этом кн. Н.Н.Обо­лен­ско­му 1 ию­ня 1836 го­да на сум­му 8000 руб­лей. Пуш­кин вы­ну­ж­ден был об­ра­щать­ся к Обо­лен­ско­му и до­го­ва­ри­вать­ся с ним об от­сроч­ке пла­те­жа до 1 мар­та 1837 го­да[211].

Час­тич­но рас­пла­тил­ся он по те­ку­щим сче­там и за­бор­ным книж­кам: куп­цу Дмит­рие­ву за по­став­ку ра­фи­на­ду, чаю, ко­фею, сы­ру и про­че­го на 158 руб­лей, из­воз­чи­ку Са­вель­е­ву «за по­став­ку для разъ­ез­ду чет­вер­ки ло­ша­дей» - 250 руб­лей. А долг не­пре­рыв­но на­рас­тал - за но­ябрь Пуш­ки­ны не рас­пла­ти­лись ни с бу­лоч­ни­ком, ни с ап­те­ка­рем, ни с по­став­щи­ком дров. Кро­ме то­го, со­глас­но кон­трак­ту, 1 де­каб­ря сле­до­ва­ло вне­сти оче­ред­ной квар­таль­ный взнос за арен­ду ниж­не­го эта­жа в до­ме кн. Вол­кон­ской в сум­ме 1075 руб[212]. И опять де­нег не было.

В те­че­ние бли­жай­ших ме­ся­цев Пуш­кин мог рас­счи­ты­вать лишь на го­но­рар за 3-е из­да­ние «Оне­ги­на», на до­ход от про­да­жи но­во­го сбор­ни­ка сти­хо­тво­ре­ний и от­дель­ной книж­ки «Ка­пи­тан­ской доч­ки». Но это­го бы­ло не­дос­та­точ­но. Без ра­ди­каль­ных из­ме­не­ний в об­ра­зе жиз­ни (отъ­езд из сто­ли­цы!) или мыш­ле­нии (ус­туп­ка ца­рю!) не стои­ло го­во­рить не толь­ко об уп­ла­те дол­гов, но да­же о при­ос­та­нов­ле­нии их ла­ви­но­об­раз­но­го дви­же­ния. Ины­ми сло­ва­ми, при­бли­жа­лось вре­мя от­вет­ст­вен­но­го ре­ше­ния, и это не мог­ло не тя­го­тить по­эта.