Последняя мистификация Пушкина
Шрифт:
Но и этот порядок вещей, установленный Петром I, привлекающий якобы деятельных людей, не сулил ничего хорошего. Герой пушкинского «Романа в письмах» делает неутешительный вывод уже для всего дворянского сословия, как старого, так и нового:
Древние фамилии приходят в ничтожество: новые подымаются и в третьем поколении исчезают опять. Состояния сливаются, и ни одна фамилия не знает своих предков. К чему ведет такой политической материализм? Не знаю. Но пора положить ему преграды[231].
Столь осторожно Пушкин выражался в 1829 году, но в 1834-ом, поработав с историческими материалами,
Что касается до tiers etat (третье сословие – А.Л.), что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько ж их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много[232].
В нашей исторической памяти как-то поблекло воспоминание о том, что все наши революции и беспорядки в большинстве своем были организованы выходцами из дворянского сословия. И не мудрено - теряя подлинное дворянство, россияне теряли историческую память, а вместе с ней и традиционные семейные отношения, стремление к единству и потребность в братской любви.
Аристокрация чиновная не заменит аристокрации родовой, -
продолжал размышлять герой «Романа в письмах», -
Семейственные воспоминания дворянства должны быть историческими воспоминаниями народа. Но каковы семейственные воспоминания у детей коллежского асессора?[233]
Карамзин в «Записке» детально описал нарушенное Петром семейное единство народа:
Семейственные нравы не укрылись от влияния царской деятельности. Вельможи стали жить открытым домом; их супруга и дочери вышли из непроницаемых теремов своих; балы, ужины соединили один пол с другим в шумных залах; россиянки перестали краснеть от нескромного взора мужчин, и европейская вольность заступила место азиатского принуждения... Чем более мы успевали в людскости, в обходительности, тем более слабели связи родственные: имея множество приятелей, чувствуем менее нужды в друзьях и жертвуем свету союзом единокровия…
Теперь же, более ста лет находясь в школе иноземцев, без дерзости можем ли похвалиться своим гражданским достоинством?… Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр.
Такой переворот невозможен был без разрушения религиозной основы общества, питавшей семейные традиции россиян, и Петр сокрушил ее с особым цинизмом и жестокостью:
Ничто не казалось ему страшным… Петр объявил себя главою церкви, уничтожив патриаршество, как опасное для самодержавия неограниченного. Со времен Петровых упало духовенство в России. Первосвятители наши уже только были угодниками царей и на кафедрах языком библейским произносили им слова похвальные.
Все это не сулило добрых всходов. Даже самое яркое событие в царствовании Петра – строительство новой столицы – обернулось, по мнению Карамзина, наглядным свидетельством тщетности усилий венценосного реформатора:
Утаим ли от себя еще одну блестящую ошибку Петра Великого? Разумею
В такой столице предстояло жить и работать поэту. Опасность петровского переворота для будущего России, в виде аксиомы, поэт обозначил в той же дневниковой записи разговора с великим князем. Объясняя природу возникновения в России третьего сословия, Пушкин весьма образно изложил суть явлений происходящих в обществе:
Я заметил, что или дворянство не нужно в государстве, или должно быть ограждено и недоступно иначе как по собственной воле государя. Если во дворянство можно будет поступать из других состояний, как из чина в чин, не по исключительной воле государя, а по порядку службы, то вскоре дворянство не будет существовать или (что всё равно) всё будет дворянством[235].
Стало быть, занимаясь освещением истории петровских преобразований, Пушкин видел не только сопровождающие их нравственные потери, но и опасное для будущего России нарушение основ государственности. Всем известное цензурное изъятие - осколок утерянной главы:
Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом…»
заканчивалось NB: «Это внести в Историю Петра, обдумав»[236], о чем не принято говорить, поскольку невозможно, даже из контекста, восстановить, на чем же, в действительности, остановился поэт. И вообще складывается впечатление, что эта мысль принадлежала не Пушкину, а была им услышана или вычитана, а затем воспроизведена для критических замечаний. Во всяком случае, открывая «Историю Петра» и описывая потешные забавы молодого царя, его дружбу с иностранцами, поэт вполне определенно выразил свое мнение о государственной деятельности реформатора:
Так начался важный переворот, впоследствии им совершенный: истребление дворянства и введение чинов.[237]
Записка Карамзина была написана в 1811 году для тесного великокняжеского круга, и вызвала тогда неудовольствие Александра I - отнюдь не поклонника предка-реформатора. Что уж говорить о Николае, который спал на солдатской походной кровати и видел себя Петром Великим?! Кто рискнул бы открыто рассказать ему об ошибках кумира, пусть даже блестящих? Пример Чаадаева уже говорил о многом. А русский денди и оригинальный мыслитель позволил себе всего лишь усомниться в достоинствах русского народа - в его способности следовать заветам Петра! Вот если бы Записку каким-то чудом удалось опубликовать, то выход пушкинской «Истории Петра» уже не выглядел бы оглушительной оплеухой власти «аля-чаадаев», а продолжил бы дело одного из самых авторитетных и признанных людей России.