Последняя неделя лета (Квинт Лициний 2 - вбоквелл)
Шрифт:
Она отделила несколько купюр от переданных ей Вадимом денег и положила их на кухонный стол. А потом хитро взглянула на них и добавила, казалось даже заискивающе:
– И давайте пусть это будет наша маленькая тайна. Ни к чему с вашим дядей об этом делиться. Будем считать, что вы выполняете мою работу по надзору над самими собой. И получаете за эту невыносимо тяжелую работу эту заслуженную оплату, - она неожиданно гулко захохотала, демонстрируя широкий темный провал в верхнем ряде зубов.
– Мы согласны!
– вскочила на ноги Тома, быстро сметая, лежащие на столе купюры, себе в карман.
–
– она неожиданно подскочила к бабе Мане и поцеловала ее в щеку.
Тот же день. Там же. Вечер.
Наконец-то пытка кухней кончилась. Баба Маня не стала откладывать процесс приготовления еды на завтра, мотивируя это тем, что ей тяжело ходить туда - сюда. К удивлению девчонок они не были отстранены от приготовления еды, а, наоборот, привлечены самым плотным образом. Причем слезы от резания лука, не явились основанием для освобождения от кухонной повинности, а вызвали лишь новые и удивительно обидные замечания бабы Мани об их способностях и умениях. Вернее неумениях. Картошка была почищена, толщиной оставшейся от нее кожуры им беспощадно ткнули в нос. Баба Маня не отпустила их, и когда варился борщ, подробно объясняя последовательность добавления и особенности приготовления ингредиентов. Замешивать тесто им тоже пришлось самим. Также как и прокручивать в машинке фарш, до боли прикусив губы от усилий и добавляя в него сухари, при этом судорожно отдергивая, не желающие стать добавкой в фарш, пальцы.
Наконец-то борщ был сварен и только доходил в казанке, а умопомрачительный запах уже наполнил не только всю кухню, но и просочился даже на веранду. В центре стола нетерпеливо дожидалась своей участи головка чеснока. Вареники, и с вишней, и с картошкой, томились в котелках, заботливо укрытые полотенцем. Рядом с ними, в другой кастрюльке, остывали, перед тем как быть помещенными в холодильник, паровые котлеты. За котлетами золотились манящей коркой пирожки с картошкой и капустой. Жареная картошка была заботливо укрыта в сковороде не только крышкой, но и полотенцем. В холодильнике ждала своей участи банка со сметаной, в ней твердо и непоколебимо торчала забытая ложка. Рядом с ней охлаждался, бочковый, но от этого не менее вкусный квас.
А девчонки, наконец-то отпущенные бабой Маней, с визгом понеслись к морю.
– И свобода, нас встретит радостно у входа!
– весело орала Тома.
– Да, да, свобода!
– вторила ей Яся.
– Она со мной, наигрывай! Лей, смейся, сумрак рви! Топи, теки эпиграфом, к такой как ты любви!
– от переизбытка чувств Тома переметнулась с Пушкина на Пастернака, и закружилась на берегу моря в вальсе.
– Да! Я с тобой! Наигрывай! Рви сумрак! Так его! Топи!
– не отставала от нее Яся.
Вдруг Тома остановилась. Также остановилась, замолчала и стала с ней рядом Яся.
Навстречу им, сбоку, по берегу моря, закинув удочки на плечи, шли три пацана, примерно их возраста. Центральный сразу бросался в глаза. Он был постарше, лет шестнадцати, и сразу было видно, что именно он является центром и лидером компании. Стройный, с короткой прической каштановых волос, примерно одного роста с Томой, он ступал как-то гордо. Также гордо он держал голову и плечи. Все это не оставляло сомнения, что он чувствует себя главарем своей маленькой ватаги.
Слева от него шел мальчишка помладше, долговязый, с прической похожей на одуванчик. Справа шел полноватый мальчишка, по которому явно было видно, что дополнительные занятия физкультурой ему совсем не помешали бы. Он шел полу развернувшись, заглядывал все время в лицо главарю и, махая руками, что-то быстро тому говорил. Поэтому он самый последний заметил стоящих поблизости девчонок. Их путь пролегал мимо девочек, предусмотрительно остановившихся, чтобы не попасться им на пути. Их главарь небрежно окинул их взглядом, и, это было видно, собирался было идти уже дальше, но его взгляд, вдруг, зацепился за Тому. Он резко остановился и повернулся к ним. Его спутники, немного замешкавшись, тоже повторили его маневр.
– Кто такие?
– строго и требовательно спросил главарь.
– А сами вы кто такие?
– не менее высокомерно ответила Яся.
– И чего это вы тут расспрашивались?
– Мы?
– наконец-то главарь перевел взгляд с Томы на Ясю.
– Мы - аборигены!
– и внезапно улыбнулся широко, искренне и светло.
– Они аборигены, - уточнил он, кивая на мальчишек.
– Я, с Крыма, к двоюродному брату приехал на лето.
Его улыбка была столь неожиданная, что у Томы заломили скулы, и ей захотелось прикрыть глаза от ее сияния. Яся оказалась менее чувствительна к его обаянию:
– А, мы, не местные, проездом тут. Еще вопросы есть?
– Они идут от дач блатняков. Я даже, догадываюсь, откуда, там недавно какой-то горкомовец дом купил - предано заглядывая главарю в глаза, сказал полный мальчишка.
– Да ясно кто они, - сплюнул через расщелину между зубов долговязый.
– Посмотри на кожу той рыженькой. Маасквички они, - протянул он. И добавил с искренним презрением, и, подражая московскому говору, - каларады!
Яся не смогла сдержать себя:
– Никакие мы не москвички, из Ленинграда мы. Слышал такое название или у тебя двойка по географии? А сюда, тоже, с Крыма приехали. Еще вопросы есть?
– Есть, - не смутился главарь, - зовут как?
– А ты разве не знаешь, что подошедший первым здоровается и представляется. Тебя в школе этому не учили?
– Учили, - покладисто согласился главарь, не обращая внимания на колкость Яси и продолжая глазеть на Тому.
– Вот этот, - он повернулся к долговязому, - Лохматый. Этот, - небрежно махнул рукой, - Пузан.
– А я... я - Костя. Просто Костя.
И, весело зыркнув глазом, совершенно не фальшивя, запел:
– Шаланды полные кефали, в Одессу Костя привозил! И все биндюжники вставали, когда в пивную он входил!
– Слышали?
– и, не дождавшись ответа, добавил.
– Про меня песню написали!
– улыбкой показав, что шутит, опять солнечно улыбнулся Томе.
– Тома я, - прервала затянувшееся молчание Тома.
– А ее зовут Яся, - добавила, поняв, что сама Яся им своего имени ни за что не скажет.
– Тоома, - протянул Костя. А потом опять запел, неуловимо исказив текст так, что тот стал звучать крайне двусмысленно:
Девушка, здравствуйте!
Как вас звать? Тома?
Семьдесят вторая! Жду, дыханье затая!