Последняя почка Наполеона

Шепелев Григорий

– Вот он.

Голос у скрипки был очень сильным. Двадцать четвертый каприс заполнил репбазу как ураган, ворвавшийся во все щели.

Таня сжимала пальцами подлокотники кресла, будто боясь быть сдутой с него этим ураганом. Ей приходилось не раз бывать на концертах прославленных скрипачей, но там впечатления размывались официозом и ожиданием большего. То, что она услышала и увидела здесь, в узком коридоре репбазы, ошеломило ее. Наивное лицо Верки во время ее игры было изумительным, как лицо человека, который вполне сознательно, добровольно идет на смерть.

Она не водила, она хлестала смычком по струнам. Дергая углом рта и глядя глазами раненного животного. Это был поразительный, завораживающий взгляд. Хардрокеры вышли, оставив в зале свои гитары. Их был человек семь. С другой стороны подбежали девушки с ресепшена. За их спинами возвышались Ленька с Серегой и три охранника.

Звук, с которым скрипачка вытянула смычком двойную финальную ноту, заставил Таню похолодеть. Это был крик боли, вырванный из самого сердца скрипки, к которому прикоснуться мог только тот, кого поцеловал Бог. И эта мольба волшебного инструмента так раздавила всех, что когда он был снят с плеча, никто не издал ни одного звука, не сделал ни одного движения. Это длилось минуту. Верка, досадуя, стерла с носа капельку пота и уложила смычок со скрипкой в футляр. Тут Таня зааплодировала. Хотя и предполагала, что это будет здесь необычно. Однако, к ней присоединились все, кроме Леньки. Тот, быстро вынул блокнот и маркер, несколькими штрихами что-то нарисовал. Когда овации стихли, один из рокеров попросил:

– Сыграй что-нибудь еще.

– Нет, я не могу, – вдруг засуетилась скрипачка, сдергивая со спинки кресла пальто. Зачем-то взглянув на Таню, как будто та могла ее укрепить в принятом решении или, наоборот, отменить его, она более твердым голосом повторила:

– Я не могу! Простите!

Хардрокеры и работники репетиционной базы, чуть постояв, вернулись к своим занятиям.

– Ты уже покидаешь нас? – поинтересовалась Настя, следя как Верка застегивает пальто.

– Да, надо идти. Хотела посидеть дольше, но …

– Поедешь домой? – перебила Таня.

Верка опять на нее взглянула, и на ее лице возникла растерянность. Согнув ноги в коленях и зацепив пальцами край стула, Таня сказала ей:

– Слушай, я ведь живу одна! Ночуй у меня, но только давай посидим еще пять минут. Я очень устала.

– Слушай, я тоже живу один! – пылко подступил к скрипачке Серега. – И я совсем не устал! Можем ко мне двинуть прямо сейчас!

– Почему к тебе? – вознегодовал Ленька. – Я, между прочим, раньше тебя ее захотел! Не веришь? Смотри!

Вновь достав блокнот, он выдернул из него листочек с рисунком и протянул его другу. Листок пошел по рукам, вызывая смех. Дошел и до Верки. Та залилась цветом кумача до корней волос, увидев себя в чем мать родила, сидящей на корточках перед Ленькой. Черты лица были переданы с оскорбительной точностью, как и некоторые нюансы фигуры. Довольное лицо Леньки так же имело большое сходство с оригиналом. За остальное, естественно, поручиться было нельзя.

– Большое спасибо, – пробормотала скрипачка, под общий хохот с брезгливостью возвращая рисунок автору. – Молодец! Мне очень приятно.

– Как может быть такое приятно? – взвизгнула Маша. – Фу! Извращенка!

– У Леньки! Фу! – вторила ей Катя.

– Ленька, а ты зачем такой большой член себе присобачил? – орал Серега. – Что она скажет, когда увидит вместо него пипетку?

– Сними штаны и послушай, что она скажет, – дал Ленька сдачи. Верка молящим взглядом поторопила Таню, и та, вскочив, устремилась к Леньке. Тот побежал, но радиожурналистка, топая пятками, догнала, отняла рисунок и, разорвав его, принялась дубасить художника кулаками. Он не сопротивлялся, только увертывался. Панкрокерши ликовали. Настя и Катя, взяв каждая по ботинку Тани, швырнули их со всей силы в Леньку. Обе попали. Это привело Леньку в ярость. Отпрыгнув, он заорал:

– Вы что, идиотки? Мы за что боремся? За свободу творчества и свободу слова! Рисовать можно все!

– В том числе, фингалы на твоей роже! – развил идею Серега. Но Ленькин довод Танечке показался более убедительным. Надевая ботинки, она промолвила:

– Сволочи! Полчаса посидеть не дали! Больше к вам Верку не привезу. Отдам ее Путину. Думаю, что его она вразумит скорее!

После ухода Тани и Верки веселье кончилось.

– Если вам не нравятся мои тексты, попробуйте написать свои, – предложила Настя двум подруженциям. Те задумались.

– Я возьму псевдоним "Елена Троянская", – объявила Маша, вскрыв банку пива.

– А я возьму только имя – "Аля", – сказала Катя.

– А я, в таком случае, буду "Ксения Буреломова", – проронила Настя, подумав.

Ленька с Серегой переглянулись. Последний сразу выдал экспромт:

– Вы как угодно назовитесь, но не пишите, а …!

– А не прикажешь ли с тобой?– усмехнулась Маша. – Ведь ты – придурок голубой.

Глава шестая

В которой все решается монтировкой

Открыла Гюльчихре девушка. Из квартиры пахнуло табачной затхлостью, от которой можно избавиться, только выбросив на помойку все и сменив обои. Из глубины квартиры раскатисто доносился храп – мужской, богатырский. Ближе слышались не то стоны, не то рычание. Эти звуки принадлежали женщине. Странно было видеть здесь эту девушку – очень тонкую, очень бледную, с голубыми ангельскими глазами, которые ничего не видели. Гюльчихра заметила это сразу.

– Доброе утро, – произнесла она. – Я – врач скорой помощи.

Она так обычно не представлялась – либо сухо бросала "скорая помощь", либо входила молча, так как ее панически торопили. Посторонившись, чтоб пропустить Гюльчихру, слепая сказала:

– Здравствуйте. Извините, что я помедлила. Я не вижу.

– Вижу.

Дверь Гюльчихра закрыла сама. Поставив саквояж на пол, она сняла пуховик, после чего девушка провела ее, двигаясь как зрячая, в комнату, из которой слышались не то стоны, не то рычание.

– А кто там? – спросила у нее Гюльчихра, зачем-то еще и указав пальцем на дверь, за которой слышался не то храп, не то рев.