Последняя седмица. Откровения позднего агностика
Шрифт:
Сестры души в нем не чаяли и все блага страховой медицины – импортные ингаляторы, дефицитные растворы, назальные аэрозоли, внутривенный катетер из Израиля доставались ему в первую очередь. Евгений занимал почетное место у левой стенки уже скоро месяц и ежечасно возносил хвалу небесам за то, что «не загнулся». Его угол и подоконник был увешан образами, текстами псалмов и молитв на все случаи жизни, начиная за здравие, кончая за упокой. В тумбочке он держал что ни на есть самую забористую порнуху и научную информацию весьма пикантного содержания, которую предлагал нянечкам и санитаркам «по сходной цене». Всего, что знал еще Евгений, пересказать мне не досуг.
***
Оно конечно, блажен, кто верует. Сам я никогда не был чересчур набожным. В церковь,
Хохмить, ёрничать и потешаться над чувствами верующих, говорю, как на духу, не имею привычки. Несмотря на то, что в молодости любил читать антирелигиозную литературу и знал наизусть «Сказку о попе и работнике его Балде». Не могу. То ли воспитание не позволяет, то ли плохая наследственность, но всякий стёб и непотребство у амвона считаю моральным уродством, столь тяжким грехом, что ни смыть, ни отмолить вовеки веков.
Помню, бабка моя Евдокия Арсентьевна в младенчестве все хотела меня окрестить, да так и не сподобилась. Жила она в Монино, ходила в церковь иконы Божией Матери "Всех скорбящих Радость". Когда я приезжал к ней на каникулы, только и горевала перед иконой, что «Борюшка – нехристь». Была она подслеповата и всё просила меня вставить нитку в игольное ушко, собираясь чинить мои портки. Сетовала на большевистские порядки, кляня на чем свет стоит безбожников – школьных учителей, начальство тонкосуконной фабрики №2, партийцев и супостатов, погубивших храмы и часовни на святой Руси «без числа и предела».
Уходя в армию после безумной пьянки, шумных проводов с танцами и дракой, я оглянулся за домом на разбитой обочине идущего вдаль шоссе и увидел в вечернем синем мраке на фоне темной околицы ее призрачный хилый силуэт, осенявший меня некрещенного, шагающего в мир иной, крестным знамением. Рядом с ней, прижавшись к юбке, словно мальчик-поводырь, стоял младший брат Алёша – ангельская душа. Прощай, лазурь преображенская и золото второго спаса, прощай, Кудиново.
На международной арене свирепствовал Карибский кризис, где-то там, у берегов Острова свободы мы показывали американцам кузькину мать, старикам в армии отменили дембель, а молодежь брали поголовно и без отсрочек, словно по указу о всеобщей мобилизации. Помню, у нас в части нашли одного солдата, у которого правый глаз был стеклянный. Понятно, что на стрельбище он ни разу не мог попасть в мишень, даже в молоко. Бил только в белый свет, как в копеечку. Командир взвода – молодой лейтенант по фамилии Воробей психовал и не знал, что делать, пока мы ему не объяснили, что рядового Тусубекова в его родном Ургенче еще до призыва кто-то лишил зрения на пятьдесят процентов. Через несколько дней «одноглазого циклопа», как мы еще называли беднягу из Средней Азии, комиссовали и отправили домой в новенькой гимнастерке и сапогах.
Но до Кубы мы не добрались, а попали сразу под Смоленск на главный фронт Отечественной войны 1812 года. Там, недалеко от Дорогобужа Сергей Боднарчук снимал свой легендарный фильм, получивший затем Оскара. Наши полки участвовали в массовке при экранизации батальных сцен и эпохальных событий, описанных Львом Николаевичем в своем великом романе. Обритые рекруты, доставленные поездами на станцию Сафоново из Москвы и Подмосковья числом не менее 15 тысяч, составляли основную ударную силу Наполеона и Кутузова в те августовские и ноябрьские дни 1962 года. Замполит – майор Одинец призывал нас гордиться выпавшей долей, не столь лихой, какая досталась богатырям из лермонтовского «Бородино», говорил он, тем не менее. Именно в те дни отмечалось 150-летие исторического сражения. И пели мы во все горло сочиненную там же песню на модный тогда мотив «Охотного ряда» Юрия Визбора.
Нас встретил здесь товарищ старшина,
И он понес порядочную чушь…
Как надоел ты нам, товарищ старшина!
Дорогобуж, Дорогобуж!
Мне досталась роль пехотинца, который вместе с шеренгой таких же посланцев Ногинского военкомата сначала проходил курс молодого бойца и строевую подготовку, маршируя на плацу с утра до вечера, а потом отбивал атаки французских вольтижеров и фузилеров то у Шевардина, то у флешей Багратиона, то возле батареи Раевского. Обрядили нас в униформу Преображенского полка – темно-зеленые двубортные тесные мундиры с фалдами и стоячими воротниками, куда во время удалого бородинского боя забивались тучи дорожной пыли.
На соседний отряд напялили мундиры с широкими лацканами, и застегивались они на шесть рядов оловянных пуговиц. Жара стояла неимоверная, отчего кромешный ад бородинского побоища казался еще кромешнее. Маэстро Сергей Федорович все был недоволен и делал по многу дублей. Едва успевали таскать «убитых и раненых», спотыкаясь о конские туши, глотая пыль и черный дым от взрывпакетов и пиротехнических смесей.
Идут на съемки тысячи ребят,
Колонна вьется, как огромный уж.
– Кончай помывку! – старшина орёт.
Дорогобуж, Дорогобуж!
Но больше всего запомнились не батальные сцены, когда смешались в кучу кони, люди, и не залпы тысячи орудий, слившихся в один протяжный вой, а молебен накануне битвы за Москву. Смотреть на то, как Кутузов бьет поклоны и крестится перед чудотворной иконой Смоленской Божьей Матери, было немного жутко. Тут же рядом молилось все русское воинство, уповая на милость Господню в предстоящей схватке с грозным неприятелем, покорившим всю Европу. Не знаю почему, но именно эта сцена врезалась в память мне, и до сих пор стоит перед глазами. А ведь прошло столько лет…
***
Сколько раз потом я собирался с духом и уже готов был, наконец-то, пойти в крестильню, выдержав строгий пост и созрев морально, чтобы отныне и присно облегчить душу, постичь великое таинство воцерковления. Однажды, оказавшись под впечатлением от базилики и Неопалимой купины, даже просил монашескую братию совершить обряд и крестить меня храме Святой Екатерина, что горе Синай, где, по библейскому преданию, пророк Моисей получил скрижали завета и десять заповедей.
Но бородатый греческий инок по имени Назар обошелся со мной весьма нелюбезно. Задрав косо вверх черную бороду, словно лошадь, наскочившая на плетень, он решительно отверг мои мольбы и притязания на православный крест, узрев в моей персоне опасного еретика и почему-то баптиста с тайным умыслом на какую-то богопротивную скверну. Его строгий лик явил мне почему-то образ купца Жгутова из одной повести Юрия Нагибина, и я отступился. С тех пор делал еще немало попыток – в Троице-Сергиевской лавре, церкви Илии Пророка в Черкизове, где крестили моего сына Павла, в Елоховском соборе Богоявления Господня, у стен которого жил мой брат Алексей со своей женой Ольгой. Бесполезно. Не знаю, в чем дело, то ли духу не хватило, то ли удачи. Всегда чего-то не хватает.
Как-то по казенной надобности оказался в Грозном и, набираясь впечатлений, бродил по улицам. В центре не было ни одного целого здания, но на обочинах там и тут уже появлялись убогие ларьки, палатки из картона и фанеры. На тротуарах чеченцы торговали чем придется, в основном тем, что осталось от разбитого, стертого с лица земли города. Среди прилавков с грязным ширпотребом, овощами, патронами к автомату Калашников, ножами, касками и прочим военным имуществом я неожиданно для себя обнаружил киоск под названием «Пресса». Пройти мимо было никак нельзя не только потому, что обязывал долг и вторая древняя профессия, но и потому, что там внутри, под дырявой крышей, сквозь которую били слабые лучи весеннего солнца, я увидел нечто божественное.