Последняя среда. Литература о жизни (Тема номера: Украина)
Шрифт:
Я, наконец, добрался в Крым —
Преддверье солнечной свободы.
Я только слышал, что за ним
За горизонтом голубым
Живут беспечные народы.
О птицы, волны, облака!
И я хочу презреть границы.
Влекусь, и мучусь, и зову —
И мне б увидеть наяву
Тот южный рай, что с детства снится!
Стихийных волн стихийный лад,
Валов грохочущие хоры…
Нет, я не оглянусь назад —
Там, впереди глаза слепят
Морей сверкающих просторы.
Там дышат солнцем города,
Там страстны радости и горе.
Там дни ленивы, как годы,
Там я остался б навсегда
В эдеме Средиземноморья!
1981
Илья Трофимов
Мне
Города Алупки.
Их худоба,
Их маленькие шубки.
Их голоса во мне
Всю ночь звучат,
И кажется мне,
Что они ворчат,
Ворочаясь
Среди листвы опавшей,
Всё зная
О судьбе моей пропавшей.
Тем, кому наскучили пирушки,
По определению знаком
Час,
Когда купаются старушки,
Смуглые
Как кофе с молоком.
В этот час
Видны как на ладони
В дымке розовой
Плывущий теплоход,
Храма силуэт на неба склоне,
Юноша,
Собравшийся в поход.
Я не знаю:
Утро или вечер…
Важен только Бледный этот свет,
Эти неразборчивые речи,
Этот вознесённый силуэт.
Живу, как должен жить художник —
Вино, кино…
Смотрю.
И крымский подорожник
Глядит в окно.
Услады дней —
Что действие напитков,
Когда их вкус неотличим,
И мы с тобой как раз молчим,
Часы считая по улиткам.
А кот, живущий у скалы,
Глухие слушает валы.
Дни измерены
Зарастаю грязью и солью.
Обрастаю хозяйством…
Назовёшь
Двухнедельной юдолью
Или вечным моим
Распи**яйством?
Здесь почти
Не проходят евреи,
Пахнет временем, солнцем
И пылью.
Дни измерены
Смятой постелью
И какой-то несбывшейся
Былью.
Ах, текуча телесная форма!
И желудок испорчен навеки…
Но твои,
Как последствия шторма,
Хороши
Утомлённые веки.
Пахнет смятой постелью
И юбкой,
И дворнягой тигровой масти
Обегаются сутки Алупки
В ритме
Неутомительной страсти.
Александр Евдокимов (Харьков)
Родина
Когда в дом прыгал переулок
и шум стоял во всех углах,
(из кухни – запах свежих булок,
и самолёты в облаках,
и солнце мая у штурвала):
не снилось мне, что за углом
страна тяжёлая вздыхала,
махая гипсовым веслом.
К чему страна? Какие войны?
Есть перочинный нож в руке.
Мы может, даже недостойны —
жить в этом, лучшем, уголке.
Страна темнела, загибаясь,
а мы кричали: «Рок давай!»,
и ехал, телом извиваясь
и рассыпаясь, в ночь трамвай.
Консерва с килькою в томате.
Солдат уснул на автомате.
Ребёнок тырит пять рублей.
Днипро, Кура и Енисей —
вот реки Родины моей.
Дорожное
Бесконечность пыльного вагона
поедает пёстрых челноков.
Выбегает песенка про зону
из вокзальных, брошенных ларьков.
Пассажиры достают из сумок
разную дорожную еду.
Бьёт о дверь ногою недоумок
и смеётся хрипло в пустоту.
А за ним – тягучее пространство,
тот покой, где место для меня,
стук колёс, ночное постоянство,
площадь для печали и огня.
Лесостепь струится в долгом взгляде
на события и города.
«Эти проживают бегства ради» —
говорят волнами провода.
Мир вокруг незыблем и устойчив,
космосу покорны огоньки.
Проводница опускает очи
и т. д. – сплошные сквозняки.
Скор пасс
В проездном документе моём
всё изложено – поезд, на нём
три часа. Говоря речью касс
получается: «скор» этот «пас»,
(расставания и облака
несущественны проводникам).
Интересно наличие цифр
в Гуляй – поле – где истинный шифр
шорох трав, свист ветров и кнута,
эхо дальнее тра – та – та – та,
волны щебета, кости врагов,
перезвон местечковых богов.
Краток текст: поезд здесь и сейчас,
точен для отправления час,
всё указано – место, цена,
класс и то, что страховка должна
быть получена (адрес) вдовой
если случай, кирдык, страховой.
По накатанной. Бред как всегда.
Над полями волной провода…
Жизнь прозрачна на ж/д стезе.
Мы гудим, отражаясь в грозе.
Пластик стен с номерами и ритм,
подходящий для сердца и рифм.
Арест
Когда тебе заломят руки
ребята в серых пиджаках,
смотри в брусчатку и от скуки
мычи невнятно «эх» и «нах».
Будь созерцателем примерным,
когда закинут в автозак.
В часы войны нельзя быть нервным,
как говорил, к мадам, Бальзак.
И вот – везут Свободоградом,
прохладой стелятся сады,
и лишь поэзия отрадой —
молчи её – на все лады.
Платочек шёлковый в кармане
весьма испачкан, господа.
Закончим бытописанье.
Судье подсчитывать года.
«А вообще» – шептали губы —
«со мной прийдётся попотеть.
Фак оф про смерть пропойте трубы!»,
(со ртом разбитым трудно петь).
У края
На Украйне, а значит у края,
хлеб рифмуется в рифмах дождей,
в рифмах солнца – до самого рая,
(где тот рай, расспросите вождей).
Рифмы вечные, сроки земные,
разливные огни городов:
уплывают слова кучевые
через край, за блокноты садов.
На футболке, висящей меж хижин,
пулевые раненья от вишен.
Прошлогодний узор на груди
дождь стирает. Идёт Eurovision
по второму. Меня не буди.
Хата с краю стоит бастионом,
посреди шелестящих дорог,
мимо едут, звенят дальним звоном.
крутят дули, теряют сапог…
Возле тына игрушка – солдатик
охраняет обрывок земли,
а за тыном безумье галактик:
ляхи с турками, москали.
Олег Карпенко (Черкассы)
Переулок Маяковского. Частный сектор.
Сочится из трещины ручей.
Интимно мерехтит прожектор
над свалкой мокрых кирпичей.
Визжит как курва пилорама
и долотом стучит балбес…
И до сих пор открыта рана
незаживающих небес.
Здесь, по другую сторону забора,
Где, узкий, Леты тянется ручей, —
Мир, как он есть, оставлен без разбора,
Бесхозный, неподписанный, ничей.
И даже небо, – здесь оно иное,
Прозрачное, без привкуса вины,
Иконописца зрение сквозное
В нём достигает высшей глубины.
Казалось, распадётся без проклейки.
Но, видишь: дышит мудрая душа,
Под монотонный звон узкоколейки,
Сквозь сломанные стебли камыша.
Хрустят морозом стянутые лужи.
Изнанка неба в сполохе свинца.
И – первый снег, лохматый, неуклюжий,
Летит на ощупь, над травою кружит,
Доверчиво касается лица…
ДК
В заброшенных домах культуры
пусты заглохшие фонтаны.
Муз гипсовые изваянья
белеют сквозь кусты чертополоха.
И то пройдёт олень,
то белочка заскачет,
но нежный етти в глушь проковыляет
(но говорят, что это прежний сторож),
то – если в небе полная луна —
завоет волк, как нудная собака,
и снова, снова,
снова тишина.
Но времени диктату вопреки
прекрасна прохудившаяся площадь,
где злаки заплетаются в венки
и их съедает замшевая лошадь.
В жару заметно подсыхает пруд,
и сонной ивы выгнутые ветки
указывают где был найден труп
утопленницы – пионерки.
Тут я люблю задумчиво бродить,
отряхивая с чувств напрасное стесненье,
и вольным мыслям просто находить
немыслимое прежде объясненье.
Лопух, люцерна, клевер, хелидон,
на листьях яблонь скачущие блики,
и бабочка парит как Купидон
над зарослями ежевики.
Здесь время поработало киркой,
оставив, впрочем, на привычном месте
всё созданное зодческой рукой, —
так кладбища целителен покой
душе, Психее, бабочке, невесте…
Когда ты здесь – мгновенью нет цены,
а в дебрях Пан балуется с дудою,
и сладкие младенческие сны
в сознании проходят чередою.